Только сейчас рассветало — Нохчалла.com — Чечня, чеченцы, обычаи, традиции, история и многое другое
Книги

Только сейчас рассветало

           С сотней муртазеков ехал имам Шамиль в Шароевское ущелье. Стояла поздняя осень. Чем выше поднимались к небу, тем сильнее крепчавший ветер кружил вихри мокрого снега с дождем, и длинного, по пояс, башлыка не хватало, чтобы завернуться. Хотя ему и не нужно было заботиться об одежде, перед этим холодом имам был равен с окружающими его мюридами. Они были готовы отдать за него свои жизни, но от холода имама уберечь не могли. Перед холодом, как и перед богом, все равны.
            Эти горы были самые крутые в Чечне, здесь не выращивали зерна и фруктов росло меньше, но в другом люди могли себя прокормить. На склонах виднелись уставшие пастбища, высокие травы готовы были раньше лечь под зиму, чтобы весною пораньше встать.

                        Они пересекли обмелевшую Оргу, где, как буйволы, застыли черные валуны, чтобы вода обмывала им бока. Лошади, тяжело и шумно дыша, осторожно ставили ноги в разъяренную воду, и подковы приглушенно цокали о камни на дне. Они ступали осторожно, у ног кружились буруны с легкой пеной. Когда доехали до середины, у Шамиля, смотрящего на несущийся поток воды, вдруг закружилась голова: этот мир не поймешь, сколько ни живиты переходишь реку или она несет тебя, и твердость мысли очень важна. Он поднял глаза к противоположному берегу, отняв взгляд от воды. В эти дни у имама знобило спину, неожиданно потел, бросало в жар. Граничащие с русскими села приняли его хорошо, они с салютами выезжали далеко вперед встречать его, провожали далеко за село, молодежь гарцевала по пути в его честь.
            Имама беспокоила крепость Чахкири, сооруженная царским войском у выхода Орги на плоскость. По Орге строились укрепления, чтобы, ими, как штыком, рассечь близлежащий край надвое и людей сделать своими верными рабами.
            Шамиль приказал сжечь в двух башнях двенадцать первых людей Шароя. Пламя от зажженных внутри костров спалило их рухнувшие крыши, искры поднялись выше башен. «Не понимают, что нельзя быть ни за меня, ни за русских, говорят, что русские войска не дошли до них, когда придут, они, мол, дадут отпорПравда, не дошли еще, потому что они последние. А последних гяуры завоюют легче всех».
            Говорят, когда сгорает человек, идет дождь, потому, наверно, начался этот дождь вчера. В гибели шароевских старейшин он несколько винил и толмача, плохо знающего чеченский язык. Когда крыши башен обвалились одна за другой, ему показалось, что души сожженных взлетели со снопами взметнувшихся ввысь искр, и в раздраженное сердце его вкрался страх, волосы на голове длиною в пол пшеничное зерно и на бороде встали.
            Жар — хотя он тогда и стоял далеко — был так же явственен, как и «адов огонь», слышимый каждым, если он заткнет пальцами уши, — огонь, что горел в башнях, теперь полыхал в нем, а холод, впивающийся в спину, казался страшным старческим криком преданных им огню людей.
            Шамиль поехал из Зумсоя в Чиннах, а из Чиннаха в Мулкоевское ущелье.
            Имам, хоть и минуло ему сорок четыре, был ловким и сильным мужчиной. Когда он был рядом с Гази-Магомедом, мог прыгать с места выше человека. Он ехал подножьем Аргунских гор и невольно часто вздыхал, словно выдыхал из себя холод.
            Подъезжали к Тухою, показавшееся из хмури закатное солнце садилось, и на отряд падала длинная тень, от которой нельзя было ускакать на коне. Имам решил здесь остановиться, чтобы завтра поговорить с селом и отправиться в верное ему село Бенгара.
            С ними был найденный командиром сотни муртазеков хорошо знающий аварский язык чеченец.
            Дом Губаша, первого человека в Гухое, стоял, прислонившись к подножью горы, зеленая гора придавала дому вид природной крепости.
            Брат Губаша Цута принял под уздцы коня дорогого гостя. Когда подошел Губаш, Шамиль и восьмеро остановившихся рядом с ним человек показались перед хозяином малорослыми: они доходили ему до плеча или подбородка.
            Под навесом стоял огромный красный бык, между его большими рогами кучерявилась короткая шерсть, когда он выдыхал, из ноздрей валил пар. Когда во дворе и вокруг двора, обнесенного длинными жердями, остановилось много всадников, он, пригнув могучую шею, на которой морщилась толстая кожа, скосил глаза снизу вверх, утробно прогремел «бо-о-ув» и начал рыть копытами оттаявшую под ним землю. Прилизанная шерсть на боку на солнце давала румяный оттенок. Казалось, что заходящее солнце было заброшено быком за гору, которая стояла за домом. И от, сужающегося, убегая вверх, к задним ногам живота ощущение этой толкающей силы становилось больше.
            Двери дома, да и сами комнаты показались имаму большими, надочажная цепь тоже была крупнозвенная… Дом с улицы не казался большим, потому что гора била огромная. Все было как бы рождено горой: дом, хозяин, бык…
            Быка зарезали для остановившейся в соседних домах сотни, барана — для Шамиля и его восьмерых, не считая недавно найденного толмача-чеченца, товарищей. Хотя толмач и был старым врагом хозяина, сегодня он был гостем. Аварец-толмач из числа восьмерых не пришел в себя после брани имама.
            Комнату, потрескивая, освещал масляный светильник. Гости и Шамиль, плотно поужинав, поудобнее расселись на поднаре. Имам попросил Губаша постелить ему на ночь у очага, так как он хочет выгнать холод, вошедший в него в эти дни.
            — Губаш, — говорил имам, — в последние дни я был в обществах Шарой, Шатой, Чанти, Зумсой, Чиннахой. Все они принимают мою власть, они подтверждают мне свою верность, пока мы не изгоним из нашего края врагов. Только тайп Гухой, где ты главный человек, не признает меня и мою власть. В том, что общество Гухой не верно газавату, я считаю виновным тебя. Завтра мы соберем здешний горный народ, чтобы поговорить с ним. Ты же, как верующий мусульманин, должен сделать верным мне свой народ, — повернулся имам к толмачу-чеченцу.
            Толмач быстро перевел и несколько неуверенно к сказанному имамом еще добавил от себя:
            — …Если ты не сделаешь их верными мне, там же прикажу отрубить тебе голову.
            Разъяренный Губаш сказал:
            — Шамиль, я никогда не был против тебя и твоей власти. Но знай, что речь твоя, речь человека, отведавшего у меня сискал, не делает чести имаму.
            Кивнув врагу-толмачу, он уперся взглядом в Шамиля.
            Толмач перевел Шамилю:
            — Это еще неизвестно: ты мне отрубишь голову или я отрублю тебе голову. Посмотрим!
            Сидевший до сих пор молча аварец-толмач хотел что-то сказать, но вскочивший с пондара Шамиль приказал!
            — Вяжите гяура!
            Прислушивающиеся к чеченцу-толмачу семеро приближенных мюридов-телохранителей были и так наготове. Отбросив напавших первыми троих-четверых, подскочив, Губаш ладонью плашмя ударил Шамиля по лицу и отбросил его в угол, остальные четверо-пятеро набросились сзади, тем временем подоспели упавшие и вскочивший с пола Шамиль, связали ему за спиной руки, потом свалили, связали ноги.
            — Выколите собаке глаза! — вскричал имам.
            Командир сотни подкинжальником выколол хозяину глаза. Он, рванувшись, сбросил с себя всех, порвал один, из ремней. Кто-то из них попросил пояс у совсем растерявшегося аварца-толмача.
            Цута и другие родственники вбежали в дом, дело было за оружием, но командир сотни закричал высыпавшим из комнат мюридам, чтобы они не причиняли вреда родственникам хозяина, и их вытеснили из дома и со двора. Цута хорошо понимал аварскую речь.
            Ослепленного Губаша бросили в чулан, у дверей поставили приведенного сотником муртазека.
            Войдя в дом, они говорили о происшедшем, аварец-толмач с удивлением смотрел на чеченца-толмача, как бы силясь что-то понять. Чеченец не знал, что он тоже толмач
            Имам велел им лечь, сам укладываясь у очага. Ему показалось странным, что у него нет никакого чувства вины перед хозяином, у которого попросил это теплое место и которому приказал выколоть глаза, а завтра мог приказать застрелить, оставить или не оставить его в живых, он не хотел решать сейчас, пока не отхлынул еще гнев. Он вспомнил два ручья из глазниц Губаша, и перед ним встали взлетевшие из башен искры, когда обвалились их кровли, — его бросало в жар, сердце сжимало. Он долго ворочался на месте, наконец встал с постели и при слабом свете светильника подошел к краю поднара, где место, казалось ему, будет удобным. Растолкал крайнего: «Магомед-Шарип». Это оказался не Магомед-Шарип, а чеченец-толмач. Он поменялся местом с ним.
            Губаш пришел в себя настолько, чтобы предпринять что-нибудь, только к середине ночи. Глазницы горели, словно в них вложены были раздуваемые мехами два угля. Когда он вспомнил, что ослеплен, он скрипнул зубами и ему захотелось громко вскричать. Тут еще начала гореть ярким светом середина лба, так что он забыл про глаза.
            Когда он страшно напрягся, чтобы порвались связавшие его ремни, этот свет стал еще ярче. Ремни на плечах порвались, он боялся, что не сумеет хорошо стоять на ногах. Здесь, в чулане, справа от маленького окошка должна висеть старая бурка. Переставляя руки по стене, он снял ее с гвоздя, стукнул ногой два-три раза по двери. У двери послышались мягкие шаги стражника, по том послышался скрип: «за-а-к», — он левой рукой развернул бурку, ударил поднятым кулаком, как молотом. От пистолета муртазека было бы немного пользы, он руками поискал кинжал, но в пустых ножнах упавшего его не было, он, оказывается, застрял, проткнув бурку.
            Он изнутри тихо закрыл большую комнату для гостей кузнечным засовом, вложив пальцы рук между ушками, чтобы он не заскрежетал. Если бы в комнате горел светильник, он бы почувствовал это серединой лба, которая стала чувствительной ко всемуХотя перед ними и не было неудобно, в нем все же шевельнулась вина за то, что светильник забыли заправить жиром.
            Того, кто лежал перед очагом, он с такой силой ударил кинжалом, что можно было перерубить надвое. Разбуженные шумом, мюриды повскакивали. Во тьме, где нельзя было увидеть и тыкаемый в глаз палец, слепой Губаш поднял большой шум. В какое-то время, когда он был в ударе, ему даже показалось, что все они слепы и только он один зряч. Кто-то из них среди всего этого что-то крикнул на своем языке, они затихли, он же застыл еще раньше, чтобы бить на голос. Но они не выдержали долго, задвигались, кажется, все. Взмахнув кинжалом, Губаш вырвал у них несколы стонов, потом послышались и визгливые крики.
            — Ах вы, суки! — закричал хозяин, кинувшись еще раз, он снова вырвал несколько стонов.
            Обостренный его слух уловил крадущиеся вдоль правой стены шаги, — через секунду человек забился на полу. Еще и еще… И ему нанесли несколько ударов. Он не думал уйти отсюда, но и никого не хотел выпускать. Раздавались непрерывные стоны отползших раненых, иногда крики нестерпимой боли.
            Плечи, руки и тело Губаша были исполосованы жгучими кинжальными ранами, от уходящей теплой крови особенно отяжелели оба рукава, ноги скользили по мокрому уже полу. Тут в закрытую им изнутри дверь стали ломиться муртазеки. Стоны и крики заключенных ослепленным хозяином смолкли, они затихли, но не мог остановиться он: он должен был уложить всех и повернуться лицом к дверям. Когда затихли изнутри, наружные тоже остановились на короткое время, как для раздумья: он вспомнил про свои выколотые глаза, желтым светом горящий лоб и раны, и ему вдруг стало жалко себя и их.
            Ему показалось, что по его израненным бокам, в спину и голову бьет что-то тяжелое: «До-он-к, до-он-к». Это оказалось большим бревном, которым стали бить в двери. Ему казалось, что этот шум лишает его сознания.
            Когда упала дверь, и, занимая весь ее проем, появился весь израненный Губаш с двумя застывшими струйками из глубоких глазниц, муртазеки на некоторое время остановились, ошеломленные его громадностью. Он упал от удара, нанесенного сзади.
            Рассветало. Губаш, связанный веревкой, которой связывали быка перед тем как зарезать, крикнул, поворачиваясь к очагу, где лежал зарезанный им чеченец-переводчик:
            — Шамиль, ответь мне, если ты жив, каким тебе показался хозяин, принявший тебя как дорогого гостя?
            Аварец-толмач, так и не произнесший ни слова вчера, перевел это Шамилю, лежащему с двенадцатью ранами между сознанием и беспамятством. Шамиль велел перевести толмачу, которого он отставил после сожжения двенадцати человек:
            — Ты, без сомнения, смелый человек. Но ты гяур. И потому утром умрешь, как собака!
            Той же ночью брат Губаша Цута с родственниками сдался коменданту крепости Чахкири, заложенной у выхода Орги на плоскость, женщин они оставили: их не трогали.
            В едва расходящихся сумерках круги пустых глазниц Губаша, казалось, занимали больше половины лица. Лежащий, связанный толстой веревкой, он казался очень большим.
            Аварец-толмач перевел хозяину то, что сказал Шамиль, и посмотрел на разрубленного надвое Губашем чеченца-толмача, лежащего у очага. Не слыша обратившегося к нему Губаша, он прижимал рассеченную щеку рукой, из-под которой падали на пол капли, удивляясь тому, что кровь казалась черной
            Только сейчас рассветало.

С чеченского.
Перевод автора.

2 комментария

  • ВОНЮЧИЙ, ВШИВЫЙ, ПОДЛЫЙ, ТРУСЛИВЫЙ шакал-вот истинное имя «имама» Шамуила, у которого, даже его личная печать была в форме еврейского шестиугольника! Троянский конь, в гуще Чеченского народа который подставлял под картечь и ружья русских Чеченский народ, который сам- ПОДЛЫЙ ТРУС И ПРЕДАТЕЛЬ, С БОЛЬШОЙ БУКВЫ, сдался русским и припеваючи доживал свой век в Калуге, которому, предателю, «благодарный» царизм, как кость собаке, кинули довольство деньгами и фабрику! Позже переехал в Саудовскую Аравию, и после его смерти, его родственники создали «миф», что ему, якобы подал руку сам Пророк Мухаммед! Враньё!
    Ныне покойный профессор, Саид-Магомед Хасиев (мой бывший преподаватель по ЧИГУ) рассказывал мне, что доподлинно известно, что его там, в Саудовской Аравии, забили насмерть верблюды, своими коленками!!! Вот она,- сама достойная смерть, для подлого, трусливого, жадного и лживого вшивого тата Шамуила, который в сговоре, сначала с Ермоловым, а затем и с Барятинским, отводил всё мужское население Чеченских сёл якобы для дела, на сопредельную с другими горскими народами территорию, а его предатели-лазутчики, такие же продажные, как и он сам, быстро шли с вестью, к Ермолову (Барятинкому) «села я оголил, можешь спокойно начинать карательную экспедицию»! И они уничтожали все Чеченские сёла- сжигали дома, посевы, разоряли сады, вырезали всё население-женщин, детей, стариков!!! Вот кто он такой-продажный шелудивый пёс Шамуил,-убийца Чеченского народа, ядовитая змея, пригревшаяся на его (Чеченского народа) груди!!!!!!!
    И опять, как и всегда, вспомнила свой детский вопрос своей Маме: «А кто такой Шамиль?»-МАть ответила-Это была грязная свинья, которая сидела на крыше дома (имеется ввиду на крыше террасного домика которые строили народы Дагестана) и убивал Чеченцев! Он и был СВИНЬЯ!!!!ПУСТЬ ЗЕМЛЯ ЕМУ БУДЕТ СТЕКЛОВАТОЙ!!!

Оставить комментарий