Х. Бурчаев: Саид – Хамзат, где, в какой семье ты родился, как прошло твое детство?
С-Х. Нунуев: Я родился в депортации в Актюбинской области Казахстана в тихом поселке с удивительно красивым названием – Голубиновка. Но мой дед Нуну, его братья и дяди были депортированы в Казахстан еще в 1934 году под предлогом, что они кулаки. Нуну так и лежит где-то на чужбине без могилы. А его отец Бирти, братья и дяди, которые совершили побег на родину, в 1935 году были арестованы и расстреляны в Грозном. Говорят, трупы казненных тогда выкидывали в Сунжу.
В 1957 году отец перевез свою семью в село Махкеты Веденского района. Но пожил он здесь только с начала мая по 14 ноября. Погиб в том же году в аварии на крутом подъеме из ущелья Элстинжой Ахк со стороны Ведено. Меня с сестрой воспитывали мать Наи и бабушка Тазару. Тяжело было. Мать косила сено, заготавливала дрова, все время работала в огородах. Иногда до десяти раз за лето поднимались в горы, чтобы заготовить сено. Одну скирду для колхоза, другую – для себя. Только на таких условиях колхоз разрешал косить даже в горах за десятки километров от села. Сейчас, кстати, и горы заброшены, и огороды. К добру это не приведет.
Х. Бурчаев: Что ты имеешь в виду?
С-Х. Нунуев: Нежелание трудиться на земле – это тяжелая нравственная болезнь. Люди деградируют, когда всего хотят слишком легко. Эта лень ведь передается детям, она их портит гораздо в больших масштабах, чем алкоголь или наркотики. Но об этом у нас почему-то не принято тревожиться.
Наш народ легко выдерживает испытания экстремальными условиями, но боюсь, что мы не выдержим испытания сытостью и благодушием. И это, как ни странно, в условиях жесточайшей безработицы, когда роскошь абсолютного меньшинства соседствует с нищетой и убожеством абсолютного большинства.
Х. Бурчаев: Что тебе запомнилось, когда вы выезжали из Казахстана и прибыли в Чечню?
С-Х Нунуев: Помню множество огней ночного Актюбинска, когда мы въезжали в этот город из поселка Голубиновка, чтобы, как оказалось, сесть здесь на поезд и отправиться дальше на Кавказ. Это было в мае 1957 года, мне тогда было пять лет. С рождения жившему в поселке, на меня это множество огней большого ночного города произвели очень сильное впечатление.
Помню, как суетился отец, готовя эшелон с возвращенцами. А был отец человеком известным в Актюбинской области. Отличился на работе. За лучшие показатели в заготовке сельхозпродукции был направлен в 1955 году в Москву на ВДНХ (Выставку достижений народного хозяйства) и премирован подпиской на Большую Советскую Энциклопедию в 51 томах. Я их бережно храню по сей день. Много из них взял еще будучи школьником. Кстати, отец был в той делегации единственным чеченцем среди представителей Казахстана. И впервые после депортации чеченец удостаивался такой чести. Ведь до 1956 года, когда был разоблачен культ личности Сталина и осужден процесс депортации народов, был еще целый год!
По прибытии в Грозный мы загрузились на грузовики и направились в сторону гор. Как оказалось, в сторону Веденского района по ущелью реки Басс. Дороги как таковой не было, машины пробирались по руслу реки и поэтому шли медленно, тяжело, часто колеса машин проседали в рыхлой гальке и тогда все взрослые спрыгивали с кузовов и начинали дружно толкать грузовики. Несколько раз выгружали с машин груз, а потом загружали обратно.
Помню, как уже при въезде в село женщины плакали. Плакали громко, навзрыд.
Однажды слышал, как моя бабушка присела возле одной могилы на кладбище и, плача, перечисляла, скольких детей и близких она оставила там, в чужих степях. Я тогда искренне поверил, что мертвые нас слышат. Верю по сей день. Эту картину встречи старушки с могилами своих близких я попробовал отобразить в своей пьесе «Один лишь Бог» (Дела воцург накъост воцуш).
Сразу зайти в свои дома мы не смогли: они были заняты переселенными сюда дагестанцами. Они даже села все по-своему переименовали. Так, село Махкеты назывался Алак. Заходили в любой пустующий дом или сарай, а потом, когда дагестанцы уезжали, перебирались в свои дома. Вначале были стычки с дагестанцами. Они рассуждали так: позволим поселиться одной семье, все за ними придут. И у них была надежда, что нам дадут какие-то другие земли в других местах. Этого же хотело, как оказалось, и местное руководство в лице обкома КПСС, учинившее известную провокацию в 1958 году в центре Грозного.
Началась жизнь на новом месте. У матери и бабушки нас осталось двое сирот, как я уже говорил. Близких родственников было мало, потому что, как я уже сказал, по ним прошлась дьявольская большевистская компания раскулачивания добросовестных, зажиточных крестьян.
Во время двух депортаций умерло и было расстреляно более сотни человек взрослых и детей из потомков моего прадеда Гарчхана и его сыновей и внуков Ума-Хаджи, Расу-Хаджи, Идрис-Хаджди, Исмаила, Бирти, Мехти, Ахмада, Магомеда, Ахьяда, Шахида, Нуну. Никто из них не умер своей смертью в постели. Физически уничтожать наиболее состоятельных и благородных – было любимым занятием восставших «проклятьем заклейменных голодных и рабов…» Впрочем, история имеет свойство повторяться…
Выполняя наказ своего отца, раскулаченного Нуну, мой отец Махмуд много учился. В Грозном он учителя на учителя и врача. Работал учителем в Сельментавзенской школе Веденского района.
Отец писал назмы, рукописи которых я бережно храню. Эти назмы исполняются в спектакле по моей пьесе «Один лишь Бог».
Тем летом 1957 года в горах произошло событие стихийного характера, о котором я рассказываю в заключительной главе своей книги «Ноев Завет» и хочу повторить:
«Это произошло летом 1957-го года, когда многие семьи чеченцев вернулись домой в Веденский район село Махкеты после 13-летней ссылки и только – только начали обживать свои дома, расставаясь с дагестанцами, которым эти дома были подарены в надежде на то, что хозяева никогда обратно не вернутся.
Произошло то, что жители горных районов не помнили ни до, ни после этого по сегодняшний день. Речь идет о странном, небывалом ливне, который не прекращался семь дней и семь ночей, будто Бог очищал эту землю для новой жизни тем, кому доведено было вернуться живыми. Будто Бог собственными слезами оплакивал невероятные страдания и неисчислимые беды целого народа…»
Х. Бурчаев: — Саид-Хамзат, если бы ты решил написать книгу мемуаров, как бы ты его назвал?
С-Х. Нунуев: — Я бы назвал её «Аллаху не соврешь». Потому что писал бы, возможно, не обо всем, но то, что писал бы, было бы чистой правдой. Читатель очень тонко чувствует ложь, двуличие, неискренность. Очень важно помнить про Нохчалла и не соблазняться саморекламой, самопиаром, как сейчас принято делать. А книга, чтобы стать полезной, должна быть уважаемой. И тогда моя жизнь, состоявшая из множества ошибок, заблуждений и прозрений, тоже могла бы стать для кого-то чем-то поучительной, полезной.
Х. Бурчаев: — Что ты имеешь в виду, говоря о прозрении?
С-Х. Нунуев: — Я одержим одной мыслью, убеждением, не знаю как точнее сказать, что совесть — это не рядовое свойство, обретенное человеком в процессе эволюции. Совесть — это язык Бога с человеком. И это – не метафора, а важнейший, судьбоносный факт, осознание роли и значения которого человечеству еще предстоит. На языке совести с каждым из разумных людей разговаривает сам Всевышний Аллах! Но беда в том, что это утверждение, которое я много раз повторяю в своей книге «Ноев Завет», людьми воспринимается как образ, как плод художественного воображения автора.
За признанием совести языком Бога с человеком в религиях грядет самая настоящая духовная революция! Ибо главный порок нашего меняющегося времени – именно потеря совести. В этом – и только в этом – спасение человечества как духовного, разумного сообщества.
Священный Коран людьми читается по-разному. Он по-разному читается даже в течение жизни одного человека в зависимости от накопленного им опыта, информации. Так вот, только признание совести в качестве самого прямого языка, диалога Творца с человеком, обеспечит нам победу над Иблисом, который каждый раз совершенствует свои методы оболванивания людей, манипулируя их сознанием.
Без совести не бывает справедливости.
Без справедливости не бrывает согласия.
Без согласия не бывает подлинной любви.
Без любви не бывает настоящей веры.
Круг замыкается. Совесть – основа подлинной Веры, а не лицемерные процедуры, не рекламная набожность или прочие сомнительные проявления, уводящие верующих в сторону от величайшей исламской философии к религиозному суеверию, обрядоверию, к неоязычеству. Всевышний Аллах, свят Он и велик, внутри каждого из нас, в нашей совести. Нет Его больше негде в том измерении, в котором нам дано существовать и в пределах которого нам дано размышлять. В священном Коране сказано, что Творец ближе к каждому из людей, чем его кровеносная (сонная) артерия, яремная вена. Как может Бог находиться так близко к человеку, в качестве физической субстанции? Нет, в качестве духовной. А что составляет основу человеческого духа, самую сокровенную ее часть? Правильно, СОВЕСТЬ!
Наши многие священнослужители не призывают людей жить по-совести: не воровать, не лицемерить, не брать взятки, не мучить людей поборами, отдавать каждому что положено, добросовестно исполнять свои служебные обязанности. Они говорят только о религиозных процедурах, превратив нашу святую веру в пародию: воруй сколько хочешь, но соверши намаз или хадж и все спишется. Возведи громадный замок на ворованные у сирот и погорельцев, у больных и инвалидов деньги, но прочитай там мовлид и живи себе спокойно… Это как в христианстве, когда попы освящают (опрыскивают святой водой) лимузины бандитов и воров в законе за деньги. То есть получается очень удобный альянс (преступный симбиоз) воров, бандитов и религиозников: одни грешат, другие грехи отпускают. Эдакий современный исламский вид средневековой католической индульгенции.
Эту страшную систему, ведущую человечество в пропасть, может нарушить только признание совести языком Бога с человеком. Совесть – главное в исламе, а не обряд, не процедура, не рекламная набожность.
Живи по совести — вот самое главное. Ведь в священном Коране чаще всего (десятки раз!) повторяется главное, императивное утверждение — «творить благое»! Живи по совести и твори благое — вот главное для любого подлинно верующего, будь он мусульманин, христианин или даже атеист. А у нас получается как — «вот тебе, Бог, твои молитвы, посты, курбан — байрамы, хаджи, а в мои преступные дела, когда я обдираю свой народ, не исполняю должным образом свои служебные обязанности, ворую, лицемерю и насильничаю — не вмешивайся…»
Нельзя быть такими лицемерами. Лицемерие — одно из качеств, которое самым строгим образом осуждается в священном Коране. Лицемерие – самая страшная нравственная болезнь, она хуже материализма и атеизма, ибо дискредитирует веру, которую якобы исповедуют, а на самом деле профанируют, совращая неокрепшее сознание молодежи. Ведь именно молодежь со своей прямолинейностью, максимализмом и юношеским романтизмом глубже всех переживает за нашу нравственную нечистоплотность. Получается, что наша молодежь между молотом и наковальней – между лицемерием священнослужителей и откровенно растлевающей политикой Запада. Причем, и те и другие завладели самым мощным пропагандистским оружием – телевидением!
Совесть когда-нибудь обязательно восстанет. Революция неизбежна. Иначе Иблис с помощью денег всех нас совратит, подведет под новый метафорический Всемирный Потоп. Исторический, судьбоносный спор Всевышнего и Иблиса, духа и золота завершится победой Иблиса, грязного золота.
Х. Бурчаев: В одно время в твоей жизни происходили бурные события. В начале девяностых годов прошлого века ты, будучи в общем то молодым человеком, в одно мгновение стал членом Союза Писателей СССР, народным депутатом ЧИАССР, РСФСР и даже членом Верховного Совета СССР, председателем подкомитета Комитета Верховного Совета СССР по международным делам. Как такое могло случиться? Неужели компартия помогала?
С-Х. Нунуев: Это Творец сделал так, чтобы я многое увидел своими глазами. Не только увидел, но и сделал соответствующие выводы.
Люди не имеют права быть ограниченными, безразличными, беспечными, глупыми. Глупость – тягчайшее преступление человека против Бога, против Его глобального Проекта, в реализации которого он рассчитывает на людей, ибо только людям Он подарил такое чудо, как Разум и Совесть. Бог всем дал мозг в полтора килограмма серого вещества, просто одним удается стать обладателями информации, другим – не очень. И если Творец сделал так, что ты многое увидел и узнал – молчать нельзя. Это – не просто грех, а преступление перед Творцом и людьми. Но если ты заявил о себе как о писателе – то преступление вдвойне. Вот и пытаюсь докричаться всеми способами, формами и жанрами.
Конец восьмидесятых, начало девяностых – это была удивительная пора, когда сама компартия в лице своего Генерального секретаря Михаила Горбачева пыталась реформировать себя, объявив курс на Перестройку. Выборы в руководящие органы республики и страны действительно проходили на принципах демократии и гласности.
В моде были различные неформальные общественные организации, к которым Горбачев обращался непосредственно: вы, мол, снизу атакуйте партийно-советскую бюрократию, а я буду давить на нее сверху… Приученные к строгой партийной дисциплине, партийные и правоохранительные органы не смели трогать неформалов.
В конце восьмидесятых я был в числе тех, кто на себе испытывал праздник духовной свободы. Праздник предсмертных конвульсий чекистско — большевистского тоталитаризма.
Будучи вторым секретарем Веденского райкома партии по идеологии, я вступал в дискуссии по методам нашей партийно-политической и идеологической работы. Часто выступал в прессе по вопросам древней истории народа, которым интересовался давно, по проблемам жестокой безработицы. Мои взаимоотношения с главным редактором ведущей газеты республики «Грозненский рабочий» Безугловым дошли до скандала. В другие времена со мной бы не церемонились, а тут остерегались – Перестройка, гласность…
Однажды в феврале 1989 года неформалы Введенского района обратились в райисполком и райком партии с просьбой разрешить провести митинг по случаю дня депортации 23 февраля 1944 года. Разрешения им не дали, хотя аналогичные митинги уже проходили в Грозном. Но я принял участие на митинге и даже выступил с осуждением акта геноцида. Неформалы это запомнили. Они также знали о том, что за многие годы работы в райкоме комсомола, секретарем парткома совхоза, заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии, я ни разу не произнес в плане критики не устно, ни в газетных публикациях, не в информациях в Обком партии не одно имя священнослужителя в плане критики, которых до этого в районе открыто шельмовали, устраивали выездные показательные судебные процессы.
Будучи партийным работником, я впервые в республиканской прессе начал публиковать статьи о Кунта-Хаджи Кишиеве, как о великом миротворце и поистине святым человеке. Все это, а также мои литературные произведения и пьесы, очевидно, сыграли свою роль и неформалы выдвинули меня в конце 1989 года народным депутатом во все обозначившиеся одномандатные округа. Разумеется, я ни кого об этом не просил и к происходящему относился с юмором. Все эти ребята, выдвинувшие меня, Абубакар Макаев, Салавди Хизриев, Сайпи Шидиев, Им-Али Цомаев, Сайпудин Абдулаев, Юсуп Ахмадов, Хусайн Бикаев живы и не дадут соврать. Были среди них и Лечи Хултыгов, и Сайд-Хамзат Бисултанеов, которых с нами уже нет. Дала гечдойла царна. Этим ребятам и всем другим моим сторонникам от меня ничего не нужно было кроме моей честной, принципиальной позиции. Они были недовольны политикой местных властей, наплодивших безработицу, коррупцию и нищету. По их просьбе и по своим убеждениям вскоре после избрания депутатом я вышел из КПСС, когда она все еще была в своем могуществе.
Мой избирательный округ назывался Шалинский, в него входили кроме Шалинского Веденский, Ножай-Юртовский, Советский (Шатойский) районы вместе с городом Аргун. В списке нас было, кажется, 22 кандидата, включая одного из секретарей обкома партии и Председателя Правительства республики. Я почти был уверен, что проведут кого-нибудь из этих двоих и в первом туре у меня не было ни одной встречи с избирателями. Я так и сказал в обкоме партии, когда осторожно предложили снять свою кандидатуру, что не имею права, ибо несу ответственность за доверие неформалов, но и ходить агитировать, рекламировать себя не буду…
Так случилось, что во второй тур нас вышло двое – я и Министр Юстиции республики Идрис Албастов, человек высокого интеллекта и порядочности, как свидетельствуют многие.
Во втором туре я провел две-три встречи с избирателями.
Короче, стал одновременно народным депутатом ЧИАССР по республиканскому Махкетинскому округу и Народным депутатом РСФСР по федеральному Шалинскому округу.
А в Верховный Совет СССР я попал таким образом. После ГКЧП августа 1991 года Верховный Совет СССР в прежнем составе был распущен и образован новый двухпалатный Верховный Совет СССР. В нижнюю палату вошли избранные накануне народные депутаты СССР, а в Верхнюю Палату были делегированы депутаты Парламентами Союзных республик. Я попал в Верхнюю Палату Верховного Совета СССР поле того, как прямым голосованием был делегирован туда Верховным Советом РФ. Там же был избран председателем подкомитета Комитета по Международным делам. Но такой двухпалатный Парламент СССР, как известно, просуществовал недолго. После того, как развалили СССР, я вернулся обратно в Верховный Совет РФ.
Х. Бурчаев: А возвращаться домой не хотел? Дудаев и Масхадов тебе работу не предлагали?
С-Х. Нунуев: С Дудаевым встречался несколько раз у него дома и в его рабочем кабинете. Мне он показался человеком совершенно не адекватным. Каждая встреча с ним оставляла на душе тревогу. С Масхадовым имел встречи в Побединском и в Шали на чьей-то квартире еще до избрания его Президентом. В его соперничестве с Шамилем Басаевым я однозначно был на его стороне и был рад его победе на выборах. Помог ему накануне выборов издать книгу воспоминаний и размышлений с названием «Честь дороже жизни». Политиком он был, возможно, не очень дальновидным, но как человек он мне показался порядочным, скромным и искренним. Впрочем, не мне о нем судить. Мои суждения могут быть субъективными.
Работу мне никто не предлагал. Единственным человеком, кто когда-то помог мне с работой был Первый секретарь Обкома ВЛКСМ Герсолт Эльмурзаев. Но это – отдельный разговор.
