Х. Бурчаев: Многие помнят, как вас танками вышибали из Белого Дома. Расскажи об этом.
С-Х. Нунуев: Было то, что называется конфликтом законодательной и исполнительной власти. Законодательным органом страны был Съезд народных депутатов РФ. Текущую работу между заседаниями Съезда вел Верховный Совет РФ.
Суть конфликта заключалась в том, что депутаты, которые чувствовали на себя ответственность перед избирателями, были противниками правительственных законопроектов ускоренной приватизации, когда вся народная собственность в одночасье переходила в руки всевозможных проходимцев, которые рвались к ней за спиной своего ставленника Ельцина. В конце концов, в сентябре 1993 года они заставили Ельцина подписать незаконный, антиконституционный Указ 1400, досрочно распускающий Съезд народных депутатов страны и его Верховный Совет. Депутаты с этим не согласились и стали день и ночь заседать в своей резиденции на Краснопресненской набережной, прозванной в народе Белым домом.
Дом был заблокирован, отключены все коммуникации. Узнав об этом, я прервал свой отпуск, вернулся в Москву и проник к заблокированным. Сделал я это не столько из-за политических симпатий или антипатий, а из-за того, что главным в том доме был чеченец – Руслан Хасбулатов. Все эти дрязги московских политиков друг с другом меня, откровенно говоря, раздражали, меня беспокоило то, что делается у нас дома. Но дома царили сплошная эйфория и грабеж на верху, хаос и растерянность внизу.
В те дни депутатам России предлагали любые должности в любых министерствах страны, лишь бы они покинули здание Верховного Совета. Многие соблазнились. Не приятно говорить о подробностях.
Днем 3 октября сторонники Верховного Совета разорвали кольцо блокады и прорвались к нам. Был митинг, от которого отходили штурмующие в сторону мэрии и телевидения. Генералы Руцкой и Макашов чувствовали себя триумфаторами. Очевидно, у блокированных на это были моральные и юридические права, ибо Конституционный Суд страны и более 80 процентов субъектов федерации поддерживали нас, а не Ельцина, совершившего государственный переворот. В тот вечер в ночь на 4 октября было всеобщее ликование.
Я спал в своем кабинете на 8 этаже, когда здание начали сотрясать танковые снаряды. Танки с моста перед гостиницей Украина били прямой наводкой по верхним этажам. Мы спешно собрались в Малом зале, где не было наружных окон и снаряды не могли залетать. Ну, а как все шло дальше, уже написано многими.
Х. Бурчаев: А правда, что в этот день погибли сотни человек? Что там вообще происходило после расстрела российского Парламента?
С-Х. Нунуев: Погибали в основном те, кто были снаружи, в палатках. Они называли себя защитниками законной власти и их было до тысячи человек из разных уголков страны. Навсегда запомнил полоски кровавых следов в сторону нашего здания. Это раненные ползали к нам в надежде на убежище. Но в здании врачей не было.
Это были патриоты, а не карьеристы и охотники за народной собственностью, не в пример окружению Ельцина. Того Ельцина, которого даже Конституционный Суд России признал преступником.
В Малом зале шло непрерывное заседание. Депутаты выступали, говорили о своем отношении к происходящему. Я в своем выступлении говорил что-то о том, что захватом Белого дома история не заканчивается, что в России рано или поздно восторжествуют добро и справедливость, что народы России не будут бесконечно терпеть убийственные политические эксперименты, что в любом случае надо держаться вместе…
После обеда в зал вошли офицеры «Альфы» и сделали сообщение, что у них есть приказ на уничтожение всех депутатов в случае сопротивления, но они в нас стрелять не будут. Они аккуратно всех выведут и доставят до ближайшей станции метро.
Кто-то из зала крикнул, что свое слово должны сказать Руцкой и Хасбулатов, которые собрались в кабинете Председателя и постоянно по рации с кем-то общаются. Офицеры в шлемах, похожие на марсиан из фантастических фильмов, пошли к руководству, а мы стали ждать результатов.
Когда в зале пошел шепот, что мы выходим под охраной «Альфы», я побежал наверх, стараясь взять свои записки, которые вел в те дни, документы и личные вещи. Но стоял густой дым и я не смог подняться. Мог задохнуться. Хотел вернуться в зал, но не пустили, зал был уже заблокирован военными. Поэтому меня выводили позже не почетно, под камеры, по парадной лестнице, а вместе с ребятами, которые называли себя русскими фашистами. По ходу автобусов они стаскивали с себя черную одежду со свастиками и выбрасывали их в окна.
Сутки продержали в отделении милиции в переполненном «обезьяннике», потом у всех по очереди взяли объяснительные, отпечатки пальцев, сфотографировали и отпустили. В городе стояла удивительная тишина и спокойствие, как будто накануне ничего не происходило.
Я понимал, что все это – не моя свадьба, что мое место там, где решается судьба Чечни. Но и там я был нежелательным гостем, лишенным Указом Дудаева гражданства.
Х. Бурчаев: А как сложилась твоя дальнейшая судьба? Ведь и у нас в республике вскоре война началась?
С-Х. Нунуев: Вскоре в депутатский дом на Дубнинской, где я жил, зачастила милиция, предлагала съехать и сдать квартиры. Мы тогда создали Ассоциацию защитников Белого дома и держались вместе, пока не прошли новые выборы теперь уже по новой Конституции в Государственную Думу. Так случилось, что около трети вновь избранных депутатов были из нашего состава и они прежде всего принялись нас трудоустраивать.
Процесс трудоустройства своих бывших коллег они проводили в бывшем здании СЭВ, где сейчас мэрия Москвы. Там тогда располагалась Государственная Дума России первого созыва.
Прием проводил руководитель Думы Ковалев, позже министр юстиции России. Взяв мои документы, он спросил, в каком Комитете в Верховном Совете России я раньше работал. Я начал с Комитета по законности, правопорядку и борьбе с преступностью. Там я работал по просьбе председателя этого Комитета Асланбека Аслаханова, хотя не был юристом и в правоохранительных структурах никогда не работал. Как только Ковалев это услышал, он потянул папку с моими документами сидящему рядом – на, мол, твой человек. Это был, как оказалось, Илюхин Виктор Иванович, коммунист, прокурор Пензы, который прославился тем, что возбудил против Горбачева уголовное дело за развал Советского Союза. Илюхин проникся ко мне уважением и доверием, когда узнал, что я в прошлом секретарь райкома партии. О том, что я уже не коммунист и вышел из КПСС я ему не сказал. Начал понимать, что проходимцы, называющие себя демократами, ничуть не лучше. И еще ему импонировало, что я уж точно не еврей. Предложил мне работу своего помощника, а затем и консультанта, зав. сектором экономической безопасности.
Его Комитет теперь назывался не как в Верховном Совете — Комитет по вопросам законности, правопорядку и борьбе с преступностью, а коротко: Комитет по безопасности. Отсюда слухи, что я в Москве работал в КГБ… А Илюхин, ты знаешь, умер (или убили?) в расцвете сил. Он переживал за войну в Чечне, развязанную Ельциным с подачи еврейских провокаторов типа Березовского, Гусинского, Филатова, Волошина. Нередко советовался со мной, направлял в командировки, в частности, в Моздок, проверять состояние на фильтропунктах. Я докладывал все как есть. Это оказывало определенное влияние на ослабление беспредела, который там чинили. Сохранились документы и мои выступления в прессе.
Однажды в Моздоке мы с депутатом из Кемерово Паршинцевой высказывали свое возмущение генералу Куликову, который в то время командовал объединенной группировкой. После этого из фильтропункта было выпущено много незаконно арестованных из Самашки. Это, к стати, стало одним из сюжетов в моей повести «Грешники».
Проработал я в Думе два с половиной года, редактируя законопроекты, пропуская их через лингвистические и юридические экспертизы. Разбирался с письмами и жалобами со всех концов России, часто выезжал в командировки. Но я был все же не на месте. Разные генералы, которые крутились вокруг Комитета, и с которыми я вынужден был контактировать в силу служебных обязанностей, смотрели на меня с подозрением. Поэтому ушел в Международное Сообщество писательских союзов, который был правопреемником Союза Писателей СССР. Здесь действительно был оазис от бывшей СССР. Чувствовал я себя здесь весьма комфортно, особенно, когда Союз возглавил живой классик Сергей Михалков и он предложил мне работу в качестве его советника по литературам народов Северного Кавказа. Ведь Михалкову принадлежат строки:
Страна садов и горных рек,
Мне дорога твоя свобода.
Хотя я русский человек,
Я брат чеченского народа!
Хочу добавить к теме о КПСС. Сегодняшняя КПРФ – это совершенно другая партия в отличие от той вконец обюрократившейся, зажравшейся структуры власти. Надо было реформировать партию, как в Китае. То, что сделали с нашей страной двадцать лет назад, считаю величайшим преступлением против всего человечества, всей общечеловеческой надежды на социальную справедливость. Более того, на этом не успокоятся. Не случайно ведь в армии США военнослужащим доплачивают к зарплате 500 долларов за изучение чеченского языка. О чем это говорит – не сложно понять.
Х. Бурчаев: Это правда, что в советское время почти каждый более менее значимый человек находился под колпаком КГБ?
С-Х. Нунуев: Думаю, что да. Смотря, чем он занимался и какие у него были интересы. С КГБ еще в студенческие годы у меня складывались непростые отношения. Все началось с трудового лагеря в станице Ищерской Наурского района, когда убирали виноград. Было это в конце сентября 1971 года. На работу с лагеря нас возили в открытых кузовах грузовиков. Ребята повыше специально становились впереди у кабины, чтобы девушек не продувало. В тот день из кабины грузовика высунулся преподаватель политэкономии Сонышкин и приказал, чтобы ребята отошли назад, а девушки стали впереди. Мы попытались ему объяснить, что впереди продувает, что им так лучше, но он почему-то сильно рассердился и, залезая обратно в кабину, произнес буквально следующее: «Дикари из Малой Чечни, никак вас не перевоспитаешь!» Наша реакция была мгновенной. Мы выпрыгнули с машины и схватились за дверь кабины, хотели, чтобы Сонышкин тут же извинился за сказанное. Но он схватился за ручку с той стороны мертвой хваткой, очевидно, думал, что мы собираемся его бить. На шум подошли еще преподаватели и нас разняли. Но когда нас отвезли к винограднику, мы заявили, что никто не приступит к работе до тех пор, пока Сонышкина не выгонят из лагеря, а затем и из университета. Мы действительно провели сидящую забастовку до тех пор, пока его не увезли из лагеря обратно в Грозный. А в Грозном это вызвало, как оказалось, бурную реакцию. В то время такое событие было вообще неслыханным явлением.
Вечером подъехал Герсолта Эльмурзаев, секретарь комитета ВЛКСМ университета. Отвел меня в сторону и говорит, что дело серьезное, во всем обвиняют меня. Попробуй, говорит, опередить событие, напиши на Сонышкина заявление в партком университета и пусть подпишут студенты, иначе вопрос твоего отчисления практически решен. Я последовал совету Герсолты. Заявление было передано в партком. К стати, именно этот случай и предопределил весь ход моей последующей жизни. Мы подружились с Герсолтой и это он, уже будучи Первым секретарем Обкома комсомола, направил меня секретарем Веденского райкома комсомола после службы в Армии. И по армейским рекомендациям меня приняли в КПСС. С тех пор и началась моя партийная карьера в Ведено. Получилось так, что этот самый Сонышкин косвенно оказался главным стрелочником в моей жизни. Вот ведь как бывает!
О том, как проходило заседание парткома, мне и Лалаеву Сапарбеку рассказал Абдула Бугаев, наш сокурсник, еще тогда член КПСС. После того как зачитали мое заявление, возникла пауза. Сонышкин отрицал свои слова. Тогда слово взял Рудим Дулерайн, зав. кафедрой философии, бывший председатель Совета обороны Грозного во время Великой Отечественной войны. Он сказал, что если даже Сонышкин сказал что-то похожее, этого достаточно, чтобы его исключить из партии и выгнать из университета. После таких слов чеченские преподаватели тоже стали несколько смелее и коммунисту Сонышкину объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку.
Ситуация вроде бы разрядилась успешно, но зачинщики бунта были, естественно, взяты на заметку.
Однажды ранней весной 1972 года меня вызвали в кабинет ректора университета. Ректор Павлов был где-то в отлучке и его кресло занимал проректор Гришин. Просторный кабинет ректора был заполнен людьми до отказа. Здесь и деканы факультетов, и секретари партбюро факультетов, словом, весь цвет университета. Рядом с Гришиным сидел какой-то неизвестный мне гражданин, как оказалось, представитель КГБ. Все смотрели на меня так, как будто я – иностранный шпион, только что разоблаченный. Гришин достал какую-то бумажку и прочитал приблизительно следующее: « Чечено-Ингушетия – не Россия, Грозный – не Москва, нечего развешивать вывески на русском языке, они должны быть написаны на чеченском языке» и задал свой первый вопрос: — Это твои слова? Я сразу понял о чем идет речь. В тот период Чечено-Ингушский госпединститут перевели в ранг университета, и когда поменяли вывески, у входа в наше общежитие на Минутке вывески сделали только на русском языке. Мы со своим сокурсником Лалаевым Сапарбеком, с которым мы жили в одной комнате, спросили у комендантши Славы Андреевны, а будут ли вывески и на родном языке, на что комендантша грубо на нас накричала. Ничего подобного, что Чечено-Ингушетия – не Россия и что Грозный – не Москва, мы, разумеется, не говорили.
Когда Гришин узнал, что со мной был еще один студент, он тут же послал в общежитие свою черную «волгу» и Лалаева привезли в кабинет. А тем временем, пока ездили за Лалаевым, представитель КГБ начал меня обрабатывать, что, мол, им известно, что среди студентов существует подпольная националистическая организация, и я ее возглавляю. Мне лучше во всем признаться, какие у нас цели и задачи, пока они сами меня не разоблачат. Я, естественно, все отрицал.
Когда привезли Лалаева, он слово в слово говорил о том же, что и я, будто мы сговорились. Потом Гришин послал ту же «волгу» теперь уже за комендантшой. Как только Слава Андреевна вошла в кабинет, я попросил Гришина зачитать заявление и тут же спросил: — Слава Андреевна, скажите, я вам такие слова говорил, или нет? Комендантша замялась и ответила, что точно не помнит, но вас там было много и кто-то так говорил… Такой ответ возмутил Гришина и он обещал с ней разобраться. Её и Лалаева отпустили, а мой допрос продолжился. Дело в том, что я в те годы сотрудничал с университетской многотиражной газетой «За кадры», был ее штатным фотокорреспондентом. Однажды один студент мне говорит, что в саду Первого Мая лежит памятник Ханпаше Нурадилову, весь заваленный старыми шинами, мусором. Я тут же пошел и сфотографировал это безобразие. Фото показывал студентам, но одна карточка попала в руки преподавательнице Гойговой, которая и отнесла ее, очевидно, «туда, куда следует». Когда меня спросили, зачем я фотографировал памятник, я ответил, что памятник должен стоять где-нибудь в сквере, а не валяться среди мусора. Напомнил им, что он все-таки Герой Советского Союза, на примере которого должна воспитываться молодежь.
Потом мне вспомнили мою подпись под письмо в ЦККПСС, в котором мы просили установить в сквере университета памятник Асланбеку Шерипову. Что, мол, не наше это дело, кому положено, те и будут заниматься в республике монументальной пропагандой…
Словом, перешли к прениям. Осторожно меня пожурил Асланбек Хасбулатов, декан исторического факультета, Хамзат Гакаев, преподаватель, другие преподаватели, и у меня уже затеплилась надежда, что из университета не исключат. Правда, в студенческий стройотряд в Карелию комиссаром не направили и «забыли» отдать диплом, который пришел из Ростова за студенческую научную работу по использованию трудовых ресурсов в горных районах республики.
Но на этом мои приключения с КГБ не закончились. Они напомнили о себе, когда я работал в Веденском райкоме партии, в 1986 году, после моей статьи в журнале «Орга» «Века и дни» о наших хуррито-урартских корнях. Прямо ко мне в кабинет заслали одного провокатора, представился он Луговым, студентом из Казахстана, и стал утверждать, что у чеченцев была высокая цивилизация, когда все другие народы – русские, евреи, цыгане были дикарями… Я, разумеется, что-то заподозрил и посоветовал юноше поступить на исторический факультет, раз он интересуется историей, и выпроводил его из кабинета. Но потом меня завалили письмами, якобы от него. Я все эти письма собрал и отдал Улубаеву, начальнику Веденского РО КГБ, попросил его не доводить дело до скандала, прекратить по-хорошему. Письма сразу же прекратились.
Чего на самом деле от меня хотели – не знаю до сих пор. Можно об этом спросить у Олега Жидкова, который сейчас большой начальник на уровне всего Северного Кавказа, у того же Сайд-Магомеда Улубаева. Они в то время возглавляли Веденское КГБ и ныне живы и здравствуют, да продлит Аллах их драгоценную жизнь. Я подумал, скорее всего наша древняя история – предмет особого интереса спецслужб. Но интересоваться ею не перестал, хотя углубляться в нее в то время было не безопасно. Пример – как КГБ поступило с Алихаджиевым, учителем истории из Борзоя Шатойского района. Его отлучили от школы, загнали на хутор, сделали инвалидом. Многих в России, мы знаем, прятали в психушки за инакомыслие. Такова была сущность тоталитарной системы. Сейчас можно говорить и писать что угодно и о чем угодно, но никого ничего не волнует, кроме денег. Такие времена, как говорится.
Х. Бурчаев: Саид-Хамзат, в последнее время в своих книгах, выступлениях в прессе ты часто говоришь о национальном самосознании, о национальной идеологии, особенно в своей книге «Ноев Завет», уникальной книге во многих отношениях…
С-Х. Нунуев: Когда народы не создают себе идеологию национального достоинства, другие народы создают им идеологию национальной неполноценности.
«Ноев Завет» — собрание истин для укрепления основ нашего национального самосознания и не только. Если вайнахи поймут это и прирастут к своим корням, они помогут всему человечеству выкарабкаться из глубочайшего духовного, нравственного кризиса. Если отнесутся с равнодушием, никто ничего лучшего не предложит. Ибо нет на этом свете ничего прекраснее Ислама и благороднее Нохчалла. Чьи утверждения об этом более убедительны, чем утверждения прямых потомков Адама и Нохи, точнее, утверждения потомков тех, среди которых впервые прозвучали их имена задолго до того, как предки евреев записали их в свои письмена? Имеются ввиду анунаки (Нахи из ана), хурриты, народ утра, восхода. Режет слух? Но автор – не юноша. Шестьдесят лет – это возраст, когда нормальные люди задумываются о встрече со Всевышним. Могила тесна, там не до шуток. Прекрасно понимая это, утверждаю: если потомки Нохи, поняв, кто они и какая миссия им предопределена, не задумаются о спасении человечества, предложив им возвращение к истоку, никто никогда ничего лучшего не предложит. В этом – наша уникальность, которую подлинные нахи всегда чувствуют по зову крови, по зову собственных генов! Эти утверждения основываются на конкретном научном материале, на пророческих корнях народа утра – анунахов, народа, подарившего человечеству величайших пророков. Если Всевышний даст мне еще несколько лет жизни, попробую написать об этом более подробно и убедительно. Вне контекста своего прошлого у нахов нет будущего. Но осознав себя, нахи действительно способны вернуть себе свою особую миссию народа неба, народа утра.
Х. Бурчаев: С течением времени роль веры будет возрастать? Эпоха материализма останется навсегда в детстве человечества?
С-Х Нунуев: Если всю предыдущую сознательную, разумную историю человечества можно назвать эпохой духовного поиска человека и человечества, то нынешнюю эпоху вступления в третье тысячелетие можно уверенно назвать эпохой духовного кризиса, кризиса совести и религии как таковых. Мы в тупике материальных соблазнов. Никто никогда не говорит: хватит, мне этого достаточно. Эту опасность предвидели суфии, которые указали на главную проблему человека – проблему нафс – человеческого эго, по чеченски «со-ас», и поэтому сознательно уходили в мир духовных поисков, отодвигая в сторону мир материальный. Выбирали тарикат – путь к Богу. Сегодня даже приезжая на зикр или рузбу мы стараемся перещеголять друг друга роскошными иномарками. Там, где нет совести, нет скромности. А без скромности всякая вера – фарс, своя противоположность. Необходим выход из тупика. В чем он? По мнению многих ученых, писателей, духовных и светских мыслителей, выход в радикальном, революционном переосмыслении своего отношения к Богу, к религиозной идеологии.
Есть ли Бог на самом деле? Как мы к Нему относимся? Верим ли мы в загробную жизнь и в Судный День? Является ли земная жизнь испытанием, чистилищем, или земная жизнь – случайность, нелепость, каприз бездушной глупой природы, случайное скопление в разных видах и пропорциях всевозможных атомов, молекул, генов и галактик, словом, грандиозный хаос без смысла и порядка, без начала и конца?
Разум подсказывает, что отрицание Создателя, Творца, как бы мы Его не называли: Богом, Аллахом, Абсолютом, или еще как-то — нелепость, бред, безумие. Всевышний Творец существует. Он не может не существовать и с этим согласны все светлые умы человечества. Существовали пророки, прозрения которых совершали духовные сдвиги, совершенствовали веру от примитивного язычества, племенных и национальных религий до мировых религий единобожия.
Х. Бурчаев: Но мир, человеческое сознание стремительно меняются. Разность религий и идеологий держит мир в напряженности. Противоречия используются политиками и политтехнологами в качестве провокационных технологий. Гонка вооружений не прекращается, а наращивается. Войн меньше не становится. Доверие между народами, странами и религиями не растет. Кому это выгодно?
С-Х Нунуев: Реванш в мире берут силы, которые заинтересованы не в том, чтобы люди становились продвинутыми духовными личностями, остро реагирующими на добро и зло, на справедливость и несправедливость, а равнодушными, инертными рыночными существами. Существами, довольствующиеся малым, не задающими лишних вопросов и не вмешивающиеся в «новый мировой порядок» земных божков, создающих методами сегрегации гедонистический рай для «золотого миллиарда». Вот почему венгерский еврей Саркози в роли президента Франции пытался возбудить у всех европейцев ненависть к эмигрантам из исламских стран. Вот почему русские евреи Березовский, Гусинский и другие сперва с помощью своей марионетки Ельцина развязали войну в нашей республике, а потом упорно подливали в нее масло, чтобы она не потухла, а распространялась по всему Северному Кавказу. Березовский финансировал поход Басаева и Хаттаба на Дагестан, и это – не секрет. Не секрет, что и за дестабилизацией в арабских странах, за попытками углубления кризиса в Сирии стоят такие же провокационные внешние силы. И самое страшное в этой кровавой вакханалии – безразличие, бездушие большинства обывателей во всем мире, довольствующихся видимостью своего благополучия, той самой материальной обеспеченностью быта и похлебкой дешевой массовой культуры. Даже в духовной когда-то России согласились, что «звезды» для подражания ее молодежи – это моисеевы, зверевы, киркоровы, «татушки» и прочие извращенцы без пола и национальности. Ни о какой чести, совести, человеческом достоинстве в нашем с вами понимании нет и речи. Какие-то пигалицы спокойно могут заскакивать и пытаться осквернять православные храмы в самом центре столицы государства и их тут же возводят в ранг героев. Разве это происходит произвольно, без чьей-то могущественной режиссерской руки? И разве это – не рука дьявола, Иблиса?!
Необходим новый духовный сдвиг, прорыв. Назрела необходимость нового переосмысления места и роли религии, Бога, религиозной идеологии. Такой идеологии, которая снимала бы все противоречия прежде всего между мировыми религиями, очищала бы и облегчала нашу совесть, просветляла и обнадеживала наш разум. Естественно, возникают вопросы — с чего начать? Кто этим должен и может заниматься в первую очередь? Духовенство? Светская интеллигенция? Ждать появления нового пророка?
Х. Бурчаев: А как ты думаешь?
С-Х Нунуев: Время пророков – индивидуумов, очевидно, прошло. По утверждениям ученых, об этом тоже сказано в издании «Ноев Завет», ныне все продвинутое человечество – коллективный пророк. Просто людям надо поверить в себя, в свои силы. Главное – чаще и глубже задумываться над судьбоносными проблемами и не думать, что от них мало что зависит. Равнодушие, вызываемое материальным благополучием и сытостью, увлеченность красивыми игрушками для взрослых (домами, квартирами, дачами, машинами, мебелью, украшениями) – вот обстоятельства, уводящие разум и совесть людей от подлинных духовных проблем, позволяющие подменять эти проблемы пошлой массовой культурой разврата и растления.
Новый духовный сдвиг, прорыв невозможен, если мы по-прежнему будем оставлять эту судьбоносную сферу в компетенции только священнослужителей от различных вероисповеданий. Всевышний – слишком великая, определяющая категория, чтобы предоставлять кому-то безраздельное право на ее монополизацию. Кроме того, многие священнослужители застряли в примитивных средневековых догмах, не желая и не умея трактовать Откровения Всевышнего в свете стремительно меняющегося мира и времени. Думаю, что многие из них сами это понимают, или близки к пониманию.
Х. Бурчаев: Есть громадная, принципиальная разница, думает человек о Боге, или о религиозном ритуале.
С-Х Нунуев: Разумеется. Думая о Боге, мы думаем о самом высоком и светлом, мы становимся добрее, чище, искреннее. Думая о ритуале, мы думаем только о том, как бы исполнить обязанность, рассчитаться с Богом за положенную процедуру. И мы обманываем себя, что Всевышнему нужна наша сиюминутная процедура, а не весь наш образ жизни, наполненный искренностью и добрыми делами.
Верить в процедуру, а не в Бога – выгодно для бездуховных алчных существ, занимающихся саморекламой. Процедурами можно рекламировать свою набожность, выдаваемую за святость.
Таким образом, религиозная процедура, ритуал, если они оторваны от благих дел и совершаются ради демонстрации своей набожности и благочестия – ни что иное, как лицемерие, осужденное Всевышним. Во всем надо слушать голос собственной совести. Тогда не будем ошибаться.
