Тайпы и власть

Тайп — это социально-территориальная общность нескольких родов (гары). Устойчивый интерес к этому феномену родоплеменных отношений объясняется не столько тем, что он выдержал неоднократные имперские и большевистские переселения, «каток» советской унификации и урбанизации, сколько тем, что сохранил опосредованную роль в общественно-политической жизни чеченского общества.
Ведь не вызывают политико-журналистский ажиотаж «пережитки» римского права замшелого рабовладельческого прошлого. Значит, проблема не в стародавности явления, а в его социальной функции. Если, скажем, римское право стало основой для последующего развития правоотношений, то функция тайпов по осуществлению само-управления (самовластия) в рамках данной этнической группы и ее соответствующих внешних сношений является одной из множества форм саморазвития не этатизированных институтов гражданского общества.

Самоуправление было этносословной привилегией казачества. Иные формы реального этногруппового самоуправления отсутствовали и в российском полицейском государстве, и в РСФСР, если не относить к ним земства или Советы и иные формы рабоче-крестьянской самодеятельности. Разумеется, тайповая структура как «парал-лельная» власть находилась в конфликте с колониальной администрацией, правом и собственностью.
Недооценка самоуправленческого потенциала чеченского общества покоится на тезисе о его негосударственной истории, непонимании принципиального различия государственности и традиционного государства. Последнее, как известно; возникло не как надстройка над базисом, а как инструмент насилия и, прежде всего, защиты собственности от внутренних и внешних посягательств. Содержание госаппарата предполагало сбор налогов, наряду с доходами от собственности суверенов. Отличительной чертой традиционного государства является развитое юридическое обеспечение «права силы», лишь в середине XX века потерявшего свой откровенно мизантропический характер.
Вайнахские общества свободных людей не имели государства несвободы по причине автономной реализации функции защиты частной собственности, а, следовательно, и госаппарата принуждения к уплате налогов или дани и защиты собственности, от тех, кто ее не имел. Здесь государственно-подобные функции выполняли институты многоуровневого самоуправления и традиционное гражданское право (адат). Над тайповым самоуправлением возвышался представительный общенациональный орган (мехка кхел). Он, например, решал вопросы защиты прав и свобод собственников от внешних посягательств, то есть войны и мира.

Однако государственность народного самоуправления в условиях длительной войны с рабовладельческой империей, посягавшей на его собственность, права и свободы, объективно трансформировалась в жестко централизованное исламское государство с выборным верховным правителем Имамом, централизованным управлением административными районами, регулярной армией, налоговой и денежной системой. Причем государственное право (шариат) было несоизмеримо прогрессивнее крепостного права. Однако некорректно определение Имамата как протогосударственного образования. Оно было не первичным государством, а времен-ным военно-государственным образованием, само существование которого под началом Имама требовало от Шамиля не столько скорой победы, сколько маниакального «искусства» продления войны до последнего чеченца. Государственная «монополизация» чеченских прав и свобод, проявившаяся, в частности, во временном введении шариатского судопроизводства в противовес гражданскому праву, сравнима разве что с государственно-монополистическими ограничениями свободного рынка и общества, например, в Германии в первой и второй мировых войнах. Поражение в войне и на-саждение царских властей не позволили восстановить демократические институты власти чеченской государственности.
Другое дело — послевоенная Ичкерия. Здесь некоторые бескровные статьи шариатского кодекса являются своеобразной шоковой терапией для люмпенов и антиобщественных элементов и «ненавязчивой» пропагандой норм адата среди незначительной части «светского» городского населения.
Самоуправление не стало доктриной построения власти и в Чеченской Республике. Это предопределило как ее бесконтрольность, так и возникновение оппозиции и к властям, и к идее независимости. Речь вовсе не идет о реакционной идее «справедливого» пропорционального представительства тайпов в органах власти, ибо клановая власть — это путь к «чеченскому большевизму». Только свободный выбор свободного народа является гарантией формирования власти пропорционально волеявлению электоратно-этнических, в том числе и тайповых, групп. Другое дело — законодательное закрепление тайповых традиций самоуправления на республиканском уровне. Формирование представительного органа народного самоуправления и контроля над законностью дей-ствий властей всех уровней явилось бы гарантией незыблемости чеченской демократии, решения многовековой проблемы антагонизма власти и народа, определяющей предпосылкой становления производящей нации, поиска ее ниши в международном разделении труда.
Одним из проявлений вопиющего непонимания сущности тайпов является утверждение о возможности трайбализма (этно-племенной сепаратизм) вплоть до межтайповых войн.

Во-первых, за всю историю чеченцы не воевали как между собой, так и со своими соседями, в том числе и во время гражданской войны русского народа. Ненасилие как принцип права за многие века до его канонизации международным сообществом являлось основополагающим в обычно-правовом регулировании взаимоотношений вайнахских и других народов кавказского микромира. История же, например, России — это сплошная цепь внутренних и внешних войн, начиная от так называемых междоусобных и крестьянских и кончая гражданской войной, сравнимой разве что с «трайболизмом» каннибалов.
Во-вторых, вайнахские племена, состоящие из чеченских и ингушских тайпов, являются квазиэтносами. Их мизерные бытовые различия менее заметны в сравнении с, географическими различиями равнинных (около 70) и горских (около 100) чеченских тайпов и абсолютно неосязаемы в сравнении, например, с различиями русских и русского казачества или москвичей и жителей Подмосковья.
В-третьих, неантаго-нистистичность внутричеченских отношений обусловливается исторической определенностью границ компактного проживания, явочным порядком освоения незаселенных территорий, однотипным хозяйственным укладом и социальными отношениями свободных людей, единой религией неклерикального ислама, исключающего межконфессиональный антагонизм, традициями, структурой и механизмами консенсусного разрешения споров, общностью языка при многообразии диалектов. Так, например, знание чеченского языка накладывало на полиглота не только «обязанности», но и право соблюдения вайнахского образа жизни. В противном случае, например, русские не имели шансов стать объектом свойского обычая кровной мести.
В-четвертых, будучи институтом самоуправления, тайпы никогда не оказывали непосредственного влияния на политический процесс. Это подтверждается как количественным соотношением тайпов и политических партий — около 170 и 30 соответственно, так и пятилетней историей суверенной Чеченской Республики. Так назы-ваемая «тайповщина» как взаимоподдержка, в том числе и в лоббировании своих «завскладовских» интересов в органах «грозненской» власти, особо характерная для распределительной системы Советов, является несовершенной формой реализации естественных групповых интересов за неимением партийных. В этом смысле «тайповщина» вполне, сравнима с традиционной клановостыю российского истеблишмента.

Другое дело — относительный этнический сепаратизм вайнахских Надтеречных районов и Ингушетии. Он является следствием нейтрализации вайнахских центростремительных тенденций доминирующим внешним фактором, коим на протяжении почти двух столетий неизменно выступает Российское государство. Близость к постоянному источнику агрессии, а, следовательно, угроза физического уничтожения обусловили особенности менталитета этих вайнахских племен, нацеленного на выживание в рамках «пророссийской» ориентации.
Самостоятельное значение для оценок политической динамики вайнахского общества имеет понимание его исторической неоднородности. Социальное равенство и национально-религиозная терпимость, воспетая в поэме А.С.Пушкина «Тазит», на протяжении веков привлекали к вайнахам мигрантов из несвободных социумов.
Этот процесс сравним, в известном смысле, с образованием на окраинных землях беглыми холопами и крепостными само-провозглашенных сообществ вольных людей — русскоязычного казачества. В этом смысле можно говорить об условном делении чеченского общества на «чеченцев» и «чечено-язычное» население. Противоречия между этими слоями могут обостряться в переломные периоды истории под воздействием организованного внешнего фактора или реакционной внутренней политики. Причем формы его разрешения зависят от этапа государственного строительства, соотношения самоуправления и государства, его демократичности и над национальности, социальной справедливости и, главное, подконтрольности власти народу.
Таким образом, отсутствие традиционного государства, то есть «безвластие», не означает анархии, тогда как наличие суверенной власти, независимой и не подконтрольной народу, всегда ведет к беззаконию и произволу. Чеченский суверенитет стал следствием тысячелетней независимости суверенной власти Кремля от россиян, худшим проявлением которой стали массовые интернациональные убийства и террор. Проблема в том, что автономия, независимость народа от произвола властей подменена разграничением полномочий, «независимостью» нижестоящих властей от грубого патронажа вышестоящих. Демократия же — это такое самоуправление общества, которое позволяет (не раз в четыре года, а постоянно) держать карающую руку электората на пульсе власти. Другими словами, нейтрализация «бонапартизма» власти особенно актуальна на начальном этапе строительства современного государства, с учетом специфичного для Чечни наивысшего показателя количества «наполеонов» надушу населения.

(с) Нохчалла.com, А.-Х. СУЛТЫГОВ, «Ичкерия» №34, 6 ноября 1996 г.