До войны я часто бывала в этом доме. Мы не родственники, и даже не соседи. Иногда так случается, что, однажды встретившись с человеком, роднишься с ним на всю жизнь. Так вышло и в моем случае: пожилая супружеская чета — дедушка Вахид и его жена Залма — стали для меня очень близкими людьми.
Жили они в Грозном в большом многоэтажном доме по улице Первомайская. Первую войну никуда из города не выезжали. При бомбежках и сильных артиллерийских обстрелах вместе с остальными жильцами спускались в подвал. Когда после очередной бомбежки рухнул соседний подъезд, решили не рисковать и перебрались в расположенный недалеко частный дом, хозяева которого, уезжая из города, оставили дедушке Вахиду свои ключи. Следом за ними потянулись и все обитатели подвала: русские, чеченцы, ингуши, армяне… И для всех нашлось место. Сюда же перенесли буржуйку, приладили к ней железную трубу, перенесли дрова, кухонную утварь …
Перед войной я часто слышала, как дедушка Вахид говорил жене:
— Надо запастись мукой. И солью.
Я тогда удивлялась: куда столько муки? И лоджия, и прихожая у них буквально были завалены мешками муки. На мой вопрос по этому поводу дедушка Вахид тогда сказал:
— Зима будет трудной. Поэтому надо запастись мукой. И солью.
При моем глубоком уважении к этой супружеской чете, мне тогда все это казалось возрастными причудами. А может, им продолжало мерещиться тяжелое, голодное детство? Я знала, что они оба в юном возрасте вместе с родителями были сосланы в Казахстан. Но с тех пор прошло столько времени …
Однако дедушка Вахид, видимо, обладал даром провидения. О том, что стало с дедушкиными запасами, я расскажу позже, а пока хотелось бы рассказать уникальную и трагическую историю, приключившуюся с тетей Залмой. Впрочем, наше самое первое знакомство с ней произошло после того, как мне рассказали эту самую историю.
Незабываемая разлука
Арубика, Залма, Сацита, Тоита. Четыре сестры. Четыре судьбы. Одна трагичнее другой. Жизнь младших двух сестер оборвалась в первый же год выселения. Саците в том году было три года, самой младшей Тоите – год.
Но сначала вернемся к событиям, происшедшим 27 февраля 1944 года. Жили они в селе Хайбах. Так сложилось, что родителей в то утро не оказалось дома: оба, как обычно, спозаранку отправились на совхозную ферму, оставив детей на попечении старшей дочери Арубики. И когда в их дом постучались солдаты, старшей девочке ничего не оставалось, кроме как укутать младших во что попало и собрать их в дорогу. А ей самой тогда едва исполнилось десять лет. Может, будь она постарше, догадалась бы взять в дорогу побольше съестного. Но когда у тебя на руках такой «груз», и когда тебе самой впору быть под чьей-то опекой, здесь не до размышлений. Теперь главная ее забота состояла в том, чтобы не растерять в дороге младших сестер: родителей-то нет рядом.
Арубика помнит, как она металась по дому, собираясь в неведомую дорогу. Ее детское сознание еще не сформулировало вопросы по поводу того, зачем куда-то ехать, почему в такой спешке приказано собираться, почему нельзя дождаться родителей? Укутанные во что попало по самые глаза, средние две сестры стояли у порога, а младшая хныкала на кровати, пытаясь освободиться от одеяла, в которое ее завернула старшая сестра.
Прибежали родственники. Они сами были застигнуты врасплох и растеряны, и совершенно не могли сообразить, что делать дальше. А солдаты ждать не хотели, подгоняя их грозными окриками. Кто-то из родственников подхватил на руки самую младшую из девочек, две средние сестры, откликнувшись на зов Арубики, неуклюже засеменили за ней, спотыкаясь и путаясь в одежде. Родственники посадили их на сани, и с этого момента началась их дорога в неизвестность. Никто в этом скорбном обозе не знал, куда их везут и что ждет их впереди.
— Я не помню, сколько мы ехали. Помню только, как часто останавливались. Помню окрики солдат, ржание лошадей, плач детей, — рассказывает Залма.
Все помнить она не может: в ту пору ей было всего шесть лет. И вот ее, каким-то образом уснувшую на санях, ночью оставляют прямо на дороге. Видимо, горная дорога была настолько крутой и узкой, что солдаты решили оставить сани и дальше вместе с выселяемыми следовать пешком. На тех самых санях осталась одна в темном февральском лесу шестилетняя Залма.
— Я проснулась от холода. Высунула голову из-под одеяла и ничего понять не могу: кругом темно, тихо, а над самыми верхушками гор проплывают черные облака. В лесу стоит жуткая тишина, и ни души рядом, — продолжает Залма свой рассказ.
В это время раздался топот копыт, отчетливо слышный в ночном лесу. Девочка, дрожа от холода и страха, сжалась под одеялом. Вскоре появились два всадника. Поравнявшись с санями, они остановились. Один из солдат склонился над санями и приподнял одеяло, под которым, свернувшись, лежала девочка. Залма поняла, что оба удивлены. Между ними произошел короткий разговор. По интонациям Залма поняла, что они о чем-то спорят. Солдат постарше пытался в чем-то убедить второго, тот возражал. Когда тот, что помоложе, соскочив с лошади, сделал резкое движение в сторону саней, пожилой солдат рывком наклонился, подхватил девочку и усадил ее перед собой. В эту минуту его напарник резко поднял сани и столкнул их в обрыв.
— Это же ребенок! Ребенок! – кричал на своего попутчика пожилой солдат.
Девочка, ни слова не знавшая по-русски, все поняла. Она и сейчас отчетливо помнит эти слова и интонацию, с которой они были сказаны. И в этот момент незнакомый для нее мир разделился на две части – черную и белую. Черная олицетворяла собой молодого солдата, попытавшегося вместе с санями столкнуть в пропасть и ее, а белую часть олицетворял собой другой, пожилой солдат, спасший ее от этой участи.
Когда Залма заплакала, пожилой солдат достал из кармана сухарь и протянул ей. К сухарю девочка не притронулась: такая пища ей была неведома. Но страх у нее прошел. Солдат что-то говорил ей, слова звучали тихо и ласково. Девочка поняла, что зла он ей не желает.
Ехали долго. На рассвете они прибыли в село Шалажи. Здесь располагался сборный пункт для выселяемых. Люди собрались посреди большой площади, всюду горели костры. Ежась от холода, женщины, дети и старики сгрудились вокруг этих костров. Всюду был слышен плач детей и окрики солдат. Залма смотрела на эту огромную толпу и ничего не понимала.
Солдат подъехал к одному из костров, снял девочку с лошади, усадил ее поближе к костру и снова протянул ей сухарь. Посмотрев на босые ноги Залмы, он разулся. Разорвав пополам портянки, обмотал ей ноги, другие две половинки намотал себе на ноги.
Незнакомая обстановка, большое количество людей, отчаяние и тревога в их глазах – все это тревожило девочку. Она постоянно оглядывалась, пытаясь отыскать в людской массе своих родственников. И вдруг вдалеке она увидела свою мать, вернее, подол ее платья. Уронив сухарь, раскидав в стороны куски портянок, она рванулась в ту сторону. Залма совершенно не ощущала холода, обжигавшего ее босые ноги. Солдат догнал девочку, взяв за руку, вернул к костру. Он не отдал ее даже родному дяде, сказав, что доверит ребенка только матери. Вскоре пришла заплаканная мама девочки и приняла на руки плачущую, перепуганную дочь.
— Где вы были, мама, где вы были? – рыдала она, обхватив шею матери руками.
А та пыталась объяснить, что они с отцом, увидев солдат, окружавших село, оставили все дела на ферме и поспешили домой, но в село их не пустили. Их обоих отправили на сборный пункт отдельно от детей – не помогли ни рыдания матери, пытавшейся объяснить, что у нее дома остались четыре малолетние девочки, ни просьбы отца.
Случилось чудо, что они встретились на сборном пункте. Опоздай они хотя бы на час, родители с тремя сестрами могли бы быть отправлены раньше, а Залма, оставшаяся одна, последовала бы в высылку отдельно от них, и неизвестно, как сложилась бы ее судьба в дальнейшем. В этом случае девочка могла бы погибнуть в пути, как это случилось с сотнями ее сверстников, или определена в детский дом. Такое тоже случалось с «бесхозными» детьми.
Две младшие сестры Залмы умерли в Казахстане, очень рано ушли из жизни родители. Поэтому оставшиеся в живых Залма и ее старшая сестра Арубика всегда живут вместе, а если не получается вместе, то обязательно по соседству. Словно после той незабываемой разлуки боятся расстаться друг с другом.
«Хлеба тебе я не дам, потому что ты пришел меня убивать!»
Из окна квартиры, в которой живут дедушка Вахид и его жена Залма можно много чего увидеть, потому что часть улицы Первомайская здесь как на ладони. По этой улице шли танки 26 ноября 1994 года на штурм Грозного. Еще через месяц, накануне Нового года, к центру Грозного снова лавиной устремилась очередная танковая армада.
— Никогда не думал, что когда-нибудь в своей жизни увижу столько военной техники, — рассказывал тогда дядя Вахид.
— Не поверишь, но наш дом ходуном ходил, — пытается передать весь ужас увиденного тетя Залма. — Я ему говорю: «Давай уедем в село». А он — ни в какую.
— Я знал, что с нашим домом ничего не случится. Ведь не будут же они разворачиваться и стрелять по дому. Им это не надо. Им тогда нужен был Грозный, вернее, центр Грозного. И авиация бомбить не могла – не станут же они бомбить своих.
Вот такая военная смекалка дяди Вахида – предмет его особой гордости. Никогда не упустит случая похвастаться. В тот день, накануне штурма, они только наблюдали за передвижением техники, делая перерывы на совершение намаза. А ночью началось!
— Всю ночь мы не спали. Всю ночь уговаривала его спуститься в подвал. А он, упрямый, ни в какую. Только отмахивается. А если бы с ним что-то случилось? А так могли бы потихоньку добраться до подвала. Там люди, с ними не так страшно.
Больше всего тетю Залму беспокоила нога мужа. Несколько лет назад она ни с того, ни с сего начала сохнуть. Никакие врачи, к которым они обращались, не смогли его вылечить. А теперь нога настолько укоротилась, что дядя Вахид может передвигаться с помощью костыля, держа ее на весу. Причем, он категорически отказывается пользоваться двумя костылями.
— Всю ночь в центре города шел бой, — продолжает рассказ дядя Вахид, не обращая внимания на причитания жены. – Стрельба шла страшная. Авиация всю ночь бомбила. Где-то около полуночи под нашими окнами тоже началась страшная стрельба. Что-то взрывалось, что-то горело. Это был настоящий ад!
— Ты расскажи, что мы увидели утром из окна, — Залма прижимает руки к груди и скорбно замолкает, вытирая набежавшие слезы кончиком платка.
— Накануне Нового года в Грозном выпал снег. Было холодно, поэтому он не растаял, как это часто бывает. И на этом белом снегу стояла подбитая военная техника, а рядом с ней множество трупов. И было такое впечатление, что вокруг нет ни одной живой души.
— Не надо дальше рассказывать, — говорит Залма.
Она не хотела даже в воспоминаниях снова пережить тот ужас. А больше всего она боялась за мужа: сердце-то у него не молодое.
А дальше они оба, скороговоркой, рассказали о том, что почти полдня никто не осмеливался подойти к трупам. Потом откуда-то прибыли тягачи. Когда стали убирать технику с дороги, поняли, видимо, что, не убрав трупы, они этого сделать не смогут. Но трупов было так много! Поэтому их просто стаскивали к обочине дороги и там же складывали. К вечеру технику с дороги убрали, и снова к центру Грозного направилась новая партия танков и БТРов.
Я помню, какие невероятные вещи рассказывали о том периоде войны. И в каждом таком рассказе присутствовали вот такие эпизоды.
— Через несколько дней нашу улицу тоже стали бомбить, поэтому мы решили покинуть квартиру и перебраться в подвал.
Эти слова тетя Залма произнесла, словно отсекая от себя тот жуткий эпизод войны. Она замолчала, но дядя Вахид решил продолжить рассказ:
— Через неделю обе стороны договорились сделать перемирие на три дня, чтобы убрать с улиц к тому времени обезображенные бродячими собаками человеческие тела. А мы вернулись к себе в квартиру.
Залма тут же принялась печь хлеб и зазывать к себе соседей. Дверь в квартиру она не запирала, а хлеб оставляла в прихожей, чтобы каждый, кто приходил к ним, мог взять его и уйти. У нее не было времени, чтобы встречать каждого, кто приходил. Дни зимой короткие, а света в городе уже месяц, как не было, поэтому надо было управиться с делами засветло.
А тем временем слух о хлебосольной супружеской чете пополз по соседям, от них – по всему кварталу и дальше. Однажды к ним постучали.
— Хлеб в прихожей. Возьмите, сколько вам нужно, — крикнула Залма, гремя сковородками.
Сначала была тишина, затем снова постучали.
— Кончился, что ли? Я же только что положила несколько лепешек, — ворчливо бросила Залма в сторону двери и, стряхнув с передника муку, вышла в прихожую.
Увидев военных в форме, она застыла, как вкопанная.
— Нам сказали, что у вас хлеба можно попросить, — произнес один из военных. Это был совсем молодой солдат.
«Призывник, наверное», — подумала Залма. Она уже хотела принести ему несколько лавашей из кухни, но тут, совсем некстати, вспомнила того молодого солдата, который хотел ее сбросить вместе с санями в пропасть. И ее понесло.
— Хлеба я тебе не дам! Ты пришел меня убивать! – громко сказала она.
Солдат в это время, растерянно озираясь, вышел из прихожей и вместе с напарником пошел к лестнице. В это время Залма, напустив на себя еще большую суровость, крикнула:
— Иди-ка сюда! Иди, иди, не бойся, ты же с автоматом! – с этими словами она постучала к соседям.
Дверь открылась и на пороге появилась соседка-армянка.
— Слышишь, солдат, она тебе даст хлеб. А у меня для тебя хлеба нет!
Соседка, удивленно хлопая глазами, проговорила:
— Вот ты чудачка, Залма, как будто мы не твой хлеб едим.
— Это не важно, — еще больше разошлась тетя Залма. – важно то, что я из своих рук ему хлеб давать не хочу!
Тут, опираясь на костыль, в прихожую вышел дядя Вахид. Он сразу все понял. В другое время старик мог бы отчитать жену, но сейчас делать этого не стал. Он просто решил разрядить обстановку.
— Эх, парень, женщины – это трудный народ. Ты с ними никогда не связывайся, они все равно на своем будут стоять. Давай, заходи в дом. Чай попьешь. Заодно и про войну расскажешь…
О том, что было дальше, можно догадываться. Конечно же, дядя Вахид завел солдата к себе домой, скорее всего, прикрикнул на ворчливую жену и велел ей поставить на стол все, что есть в доме. А потом тихо, снисходительно сдерживая улыбку, начал расспрашивать о войне. Дядя Вахид – человек мудрый. И его смирение перед сегодняшними событиями, — от его мудрости.
— На все воля Аллаха, — говорит он в таких случаях. – На все воля Аллаха.
Ну, а тетя Залма? А она не виновата в том, что мир для нее еще в детстве разделился на две части – черную и белую. И этого уже не изменить никогда.
