Каждый раз я торговался со старушкой. Она же не хотела уступать.
— Дом-то крепкий еще, — говорила она. И здесь десять соток земли. Видишь, какой большой сад!
Земли действительно было многою и два ореховых дерева росли во дворе. Мне показалось, что они тянутся ко мне, когда я увидел их в первые. Их должно было быть три, а было только два. Я мысленно упрекнул их в том, что они не сберегли товарища. Они промолчали. Тогда я тихо взглянул на них издали, давая знать, что все понимаю.
«Ореховые деревья дают хорошие деньги, — заметила старушка, когда увидела, что я смотрю на них, — муж мой сам вырастил их. Не могу я так просто отдать свой дом, молодой человек! Тебе не понять этого: дом, в котором прошла жизнь, с которым связаны воспоминания… Я бы и не уехала, если бы у меня был здесь кто-нибудь из родных. Нет же никого. Поэтому и хочу уехать в Псков, чтоб дожить свой век селе, где похоронены мать и две сестры. Третья сестра моя живет там же, под Псковом»
Старушка каждый раз, когда я заходил к ней, ставила на стол чай и тутовое варенье. Оно очень целебное, говорила она, хотя… вы же не считаетесь с такими пустяками.
Я грустно улыбнулся, глядя на развешенные по стенам фотографии. Фотографий было много в этой комнате, они висели кругом.
— Это мой муж, — показывала старушка, — а это я. Я тогда очень красивая была. Муж любил меня безумно. Но рано умер, оставил у меня на руках двоих детей. Я замуж больше не выходила. Сын мой живет в Москве, дочь – в Пскове. Но с ней, в городе, я жить не буду, на что я нужна ей, старая! Уеду в село, где жили мои родители. Я была там в прошлом году. Все зовут меня, возвращайся, говорят, на родину. А ты бывал когда-нибудь в России?
— Да, я бывал в России, и Сибирь мне знакома, и Казахстан довелось узнать. Я заметил: каждая местность откладывает на внешности людей свой отпечаток. Так же было и здесь, в Чечне. В этом я убедился, когда впервые увидел здешние места.
Дед мой сильно тосковал по горам. В какой-нибудь погожий день, увидев в небе облака, он восклицал:
— Эх, бедные облака! Бродите вы уныло, как сироты, и нет вам гор, чтоб упереться!
Горы, о которых он рассказывал, я тогда и в глаза не видел. Я родился в пути второго марта 1994 года.
Когда военком спросил у меня место рождения, я сказал, что родился в поезде. Он стукнул кулаком по столу и заорал: «Прекратить!» Я ничего не понял тогда.
И еще раз не понял я, когда пришел к коменданту села с просьбой отпустить меня учиться на шоферские курсы.
Он спросил мое имя. Я сказал
— Та-а-ак, Дауд! Ты сказал: Дауд тебя зовут? Ты пойдешь в шоферы, будешь машину гонять, а кто будет вместо тебя пасти лошадей? – он начал стучать по столу тупым концом карандаша, который держал между пальцами.
— Бекбаев Мухтар будет вместо меня: он принимает табун, — сказал я, стараясь, чтоб мои слова прозвучали как можно убедительней.
Левая часть лица коменданта растянулась в улыбку:
— Сейчас же убирайся отсюда! – он посмотрел мне прямо в глаза, приподняв бровь. – Пока я не посадил тебя за то, что ты оставил сегодня табун без присмотра.
Дедушка объяснил мне потом, что комендант прав.
— В наших руках должна быть плеть, — сказал он, — а у машины колеса очень быстрые.
Тогда я все понял.
Бывал я, да, и в России бывал, и в Сибири, и Казахстан знал хорошо.
Осень очень красиво приходила в те места, заставляя белые осины плакать золотыми слезами. Места красивые были.
— Я помню день, когда вас выселяли, как не помнить! Я плакала вон у того окна, — она показала на окно, выходившее на дорогу. – На улицу никого не выпускали. Я выглядывала в окно из-за занавески и плакала, и Николай плакал вместе со мной. Но бог послал ему кару, как его из мавзолея-то вышвырнули, Иуду! Ему же одному ада не хватит, он весь собой заполнит!
Я верил, один-то ад заполнит он, его грехи, а для кого все остальные, говорят же, что ад не один, а много их?
Я вел со старушкой долгие разговоры, часто напоминая ей, что надо сбавить цену. Она улыбалась, отрицательно качая головой. Она не знала, почему я хочу именно этот дом. А сам я не говорил – боялся, что тогда она не захочет продавать мне дом вовсе.
— Тут недалеко другой дом, продается недорого. Почему ты его не купишь? А я свой меньше тридцати тысяч не возьму, у меня же земли вон сколько. За землю тоже деньги дают в городе. Это я не к тому говорю, что дом мой плох. Муж у меня при хорошей должности был и зарабатывал хорошо. Поэтому дом этот он построил очень добротно. Видишь окна какие большие!
Окна и вправду были большие. И комнаты были просторными, а крыша – высокая.
— Очень большим он его построил, — сказал я, — русские ведь обычно маленькие строят.
— Нет, он мелочиться не любил, — сказала старушка, — а как он вас любил! Часто плакался мне: это же ужасно, Марина, — выселить народ! Выселить целый народ! У него друг был чеченец, Махмуд его звали. Как любил его Николай! До конца жизни вспоминал его. Почти каждое утро говорил мне: «Я сегодня во сне Махмуда видел, Марина», — и улыбался как ребенок.
Старушка замолчала, как будто ушла в прошлое. Молчал и я, глядя по сторонам. Мне был знаком этот дом. До каждого гвоздя. Знал, откуда привезены доски, из какого леса – стропила. Мне очень хотелось верить в то, что говорила старушка, а ее воспоминания.
Иногда мне хотелось, чтоб все было именно так, как она рассказывала. Иногда появлялась желание сказать: «Это было совсем по-другому, дорогая, хочешь, я расскажу тебе правду?»
Не мог сказать.
— Почему ты хочешь именно этот дом, их же много еще продается? – спросила она вдруг однажды вечером, будто заподозрила что-то.
Я сказал, что меня устраивает место в центре города, земли много, и дом хороший.
Тогда она улыбнулась:
— И то правда, место хорошее. И все-таки за твою цену я не продам его, не сердись на меня.
Я развел руками, грустно улыбнулся.
За пять лет, что учился в городе, я часто проходил мимо этого дома. Заглядывал через забор, стараясь рассмотреть двор. Тогда я и увидел два ореховых дерева, зная, что их должно быть три. «Когда-нибудь он будет моим», — обещал я себе каждый раз. Наконец, в прошлом году увидел на заборе: «Дом продается. Обращаться в любое время». Тогда я впервые вошел во двор, ступив с правой ноги, и так и остался стоять, словно окаменел, не в силах тронутся с места. Я вспомнил все.
— Вы к кому, молодой человек? – услышал вопрос.
— Сюда…
— А кого вам надо?
— Никого.
— Как это – никого?
Что-то я говорил ей тогда. Теперь не помню, что.
После того, как я ушел в последний раз, я долго не был у старушки, все ходил, думал, что бы предпринять. У меня было только тринадцать тысяч, которые собрал с большим трудом, экономя на еде, не одеваясь нормально, как люди. И негде было искать другие десять тысяч. В долг мне, живущему на одну зарплату, никто столько не дал бы.
Но очень хотелось купить этот дом, чтоб выходить из него, глядеть на него, спать в нем, поставив широкий длинный топчан…
«Уговорю ее уступить за двадцать тысяч, и как-нибудь наберу еще семь», — решил я и пошел к старушке как-то вечером.
Калитка была заперта на замок.
И на следующий день пришел. Никого не было.
Спросил соседей. Сказали, что она уехала в Псков, на похороны сестры, у которой не было детей и никого из родственников, кроме старушки.
Соседи не знали точно, когда она вернется, через две недели или через месяц.
Она была мне нужна. Я знал, что теперь она поторопится с продажей, и надеялся, что не будет уже торговаться так настойчиво.
Я застал ее на семнадцатый вечер. Выразив соболезнования, ушел – как-то неудобно было говорить в тот день о купле-продаже. Когда я пришел еще через два дня, она в черном платке укладывала вещи.
— Уезжаю я, молодой человек, — сказала она, — уезжаю. И покупатель нашелся, дает двадцать две с половиной. А там у меня есть дом, от сестры остался, она завещала так…
я сказал, что дам ей двадцать три, если хочет – двадцать пять, даже тридцать тысяч.
Она посмотрела удивленно.
— Когда принести деньги? – спросил я прежде, чем она успела произнести слово.
— У тебя же нет денег, я не за тринадцать продаю, ты неправильно понял, — сказал она.
Я дал слово, что завтра в восемь часов утра принесу ей двадцать три тысячи.
Она так и уставилась на меня.
В ту ночь, не зная ни минуты отдыха, я объездил на такси всех родственников, набрал сумку денег и к девяти часам утра приехал к старушке.
— Значит ты врал, — рассмеялась старушка, — когда говорил, что у тебя нет денег! А я ведь подозревала это. Нехорошо обманывать стариков!
Я улыбнулся ради приличия. У нее оказалось много вещей, которые надо было отправить контейнером: шкафы, диваны, пианино, несколько сотен книг. Она попросила, чтоб я помог ей, сказала, что уступит мне пятьсот рублей из тех денег, которые я заплатил ей за дом. Я не взял их.
Мы с ней отправили все вещи, кроме одного чемодана и сумки, которые, сказала старушка, она возьмет с собой.
Она, оказалась, плохо видела, и мне пришлось читать ей каждую бумажку, каждую квитанцию. У нее было много писем от сестер, и ее письма к сестрам тоже были, то, которые ей возвращали обратно дети ее умерших сестре. Эти письма она оставила, забрав с собой те, которые были адресованы ей.
Когда со сборами было покончено, она купила билет на вечерний поезд в воскресенье и осталась еще на ночь, чтоб попрощаться с соседями.
Я ходил во дворе купленного мной дома, убирал мусор, сжигал бумаги, наводил порядок. И все это время думал: сказать ей или нет. Хотелось сказать. Но потом думалось: что измениться, если скажу. И все-таки не терпелось, так и тянуло выложить все.
Когда жег бумаги, на письме, которое не успело охватить пламя, я заметил слово «чеченцы». Взял письмо. Медленно опускаясь на корточки, начал читать. Долго сидел, охваченный своими мыслями. Потом немного пришел в себя, сел на какое-то бревно, и, непрерывно куря одну сигарету за другой, просидел так до самой ночи.
В воскресенье старушка ходила на кладбище прочатся с мужем.
— Ты пойдешь провожать тетю Марину? – спрашивали меня соседи. – Поезд в десять часов.
Вечером надвинулся небольшой туман и начало моросить. Вокзал был мокрым. Старушка плакала, обнимаясь с бывшими соседями.
— Лучших соседей не найдешь, — говорила она мне, вытирая платком глаза.
Я кивал головой.
Издали, ревя, вытянувшись змеей, громко свистя, прибыл поезд. Толкаясь, потеряв всякое уважение друг к другу, люди разом повалили с вокзала на перрон, таща сумки, громко выкрикивая каждый свое. Старушка тоже побежала вперед, спрашивая у всех четвертый вагон. Бежали и соседи. Я, с чемоданом в руке, шел далеко позади, уже в который раз за сегодня спрашивая себя, сказать ей или нет, споря с собой – зачем говорить, но почему бы и не сказать.
Обняв всех нас, помахав рукой из тамбура, старушка скрылась.
— Душевная женщина была, — сказал один.
— Как хорошо мы жили! – другой.
— Да… жалко… — третий.
Я промолчал. Мне не верилось, что все кончено, и что я ничего не сказал ей и даже не попытался сказать.
Сильно дернувшись с головы состава, вагоны медленно, со стоном, поползли вперед. Мелькнуло два окна. Третье, четвертое, пятое, шестое. Потом все. Мелькая все быстрее и быстрее, искорками огня проскочили они и скрылись. Поезд исчез, а с ним и старушка.
Я ничего ей не сказал. В грохоте поездов мне вспомнился мой дедушка. Мне вспомнилось, как печально он смотрел куда-то в небеса и тяжело вздыхал, иногда прикрывая веки. Он видел тогда Чечню. Ее горы, окутывающие их облака, белые от чистоты воздуха, которым они дышат. А может, он вспоминал свой дом, для постройки которого он таскал бревна на быках из самой Сороты и который теперь перешел в мое владение за двадцать три тысячи, а не достался мне по наследству. Как старушке – дом ее сестры.
— Я посадил во дворе три ореховых дерева, — часто говорил дедушка.
Теперь их было только два. У дедушки не было трех пальцев на левой руке, и он хромал на одну ногу. Эти раны ему остались на память после боев с Деникиным в Алхан-Юрте. Он воевал за Советскую власть.
— Ты родился в поезде второго марта, — рассказывал он мне, — когда мы проходили тот страшный путь.
А зачат я был в этом доме. Отсюда нас и погнали тогда. Мать моя умерла весной того же года, когда прибыли в Казахстан, распухшая от голода, поедаемая вшами. Дедушка пошел добывать ей еду и попался с пудом пшеницы, которую он украл в колхозе. Ему дали десять лет..
Нет, старушка не плакала от жалости к людям, которых угоняли в сорок четвертом февральским утром, выглядывая в окно, которое показывала мне. Это был дом моего дедушки. И ее в тот день там не было. А в найденном мною письме старушка писала сестре в Псков: «Дорогая сестра, нам сообщили недобрую весть, чеченцев и ингушей, говорят, отпускают домой. Не знаем теперь, что и делать. Не дай бог, чтоб это оказалось правдой…»..
Для нее было недоброй вестью, что меня отпускали домой, на родину, на свою землю, что я могу вернуться в дом своего дедушки..
И все-таки я ничего ей не сказал. Я долго смотрел вслед поезду, на котором она уехала. Стук поезда отдавался у меня в голове, распавшийся на тысячу криков, снежной пылью струился по моим жилам. Стук поезда, умчавшегося когда-то отсюда, по всей длине пути изрыгая из себя на белый снег трупы, трупы, трупы…
Я понял тогда, почему не смог ничего сказать старушке. Ей не нужна была моя боль, и она ее не поняла бы. Тогда ведь многие не понимали. А те, которые понимали, — их было мало, несколько человек. Старушка оказалась не из их числа, что поделаешь. Что поделаешь…
Муса Бексултанов
С чеченского.
Перевод Л. Дадаловой.
