Ислам в Чечено-Ингушской АССР и постсоветской Чечне. Раздел 1

§1.  Ислам в советской Чечено-Ингушетии

Духовную и социально-политическую роль  суфийских братств в жизни чеченского и ингушского народов в советское и постсоветское  время  трудно оценить однозначно. Здесь, на наш взгляд,  следует вычленить несколько этапов, характеризующих  конкретно-исторические особенности её проявления: 1)  установления советской власти; 2) модернизация вайнахского общества до депортации; 3) существования чеченцев и ингушей в условиях ссылки; 4) восстановления Чечено-Ингушской Республики; 5)  постсоветской «суверенизация» и так называемых  двух  чеченских войн.

Все эти этапы чечено-ингушской истории  полны трагизма  общенационального масштаба, который в первую очередь коснулся суфийских братств, мусульманского  духовенства.

Советская власть поначалу громко заявила и даже предприняла первые шаги по справедливому решению двух наиболее жизненно важных для горцев вопросов о земле и национального.  В условиях аграрного горского общества и слабого национального пролетариата, главной социальной опорой большевиков на Северном Кавказе могло быть крестьянское большинство, которое можно  было увлечь за собой, пообещав горцам то, чего они жаждали больше всего – вернуть отобранную колонизаторами землю и жить по законом своей веры и национальным традициям.

В мае 1918 года в городе Грозном состоялся III съезд «народов Терека», на котором было принято решение о наделении землей в первую очередь как беднейшего населения — чеченцев и ингушей. «В целях ликвидации  чересполосицы» и опасений горско-казачьих столновений, несколько «казачьих» станиц планировалось к переселению в Пятигорский округ Терской республики, с предоставлением казакам равнозначных земельных участков и субсидий на строительство. В проекте постановления Политбюро ЦК РКП (б), написанном Лениным 13 октября 1920 года, говорилось: «По вопросу аграрному признать необходимым возвращение горцам Северного Кавказа земель, отнятых у них великоруссами, за счет кулацкой части казачьего населения».[1]

Не удивительно, что горское большинство сделало свой исторический выбор в пользу Советской  власти: «… нигде Советская власть так не популярна, как  среди угнетенного горского населения Северного Кавказа».[2]

Верность своему историческому выбору – советской власти,  чеченцы и ингуши доказывали вместе с русскими рабочими в годы Гражданской войны, отражая наступление белогвардейского генерала Деникина.

Большинство суфийских братств в Чечне поддержало выбор своего народа – между чеченским мусульманским духовенством (точнее, лидерами суфийских братств) и рядовыми членами мусульманских общин имущественные различия были незначительными и не порождали острых социальных противоречий. Во-первых, потому, что чеченское мусульманское  духовенство не отрывалось от крестьянского труда; во-вторых, потому, что социальная зависимость между бедными горцами и их зажиточными векилями и старшинами традиционно вуалировалась в «добровольные» и «богоугодные» услуги мюридов своему религиозному наставнику – устазу, то есть в отношения духовного братства.

Однако в соседнем Дагестане, являвшемся  на Северном Кавказе центром исламской теологии и образования, где вызревали и разносились по всему Кавказу радикальные религиозно-политические призывы и формировались исламские политические лидеры, настроения среди духовенства были противоречивыми.

Духовенство в Дагестане было неоднородным по социальному положению и, следовательно, представляло интересы разных слоев горского населения. Столь же политически разобщенным было религиозное движение: консервативное направление, возглавлявшееся Н. Гоцинским  и  умеренное, лидером которого выступал Али-Гаджи Акушинский.

Нажмуддин Гоцинский жестко стоял на позициях горского религиозного национализма, всемерно противопоставляя горцам пришлое население по национально-религиозному признаку. Опираясь на шариат и выпячивая национально-религиозную общность, то есть, разжигая в горской среде национализм и религиозную нетерпимость, буддируя историческую память о Кавказской войне, Н. Гоцинский увлекал за собой сотни людей.  Он принадлежал той части местного духовенства, которая выражала интересы зажиточных горцев. Он отстаивал неприкосновенность частной собственности на землю, феодально-патриархальные порядки и традиции. Поэтому позже, когда крайне обострится военно-политическая ситуация на Северном Кавказе в связи с наступлением деникинцев,  Н. Гоцинский предаст своего религиозного наставника шейха Узуна-Хаджи и перейдет на сторону белогвардейцев.

Умеренное направление в среде суфийского  духовенства возглавлял Али-Гаджи Акушинский. Его сторонники считали, что земля  должна принадлежать тем, кто на ней трудится. Его главный лозунг «максимум шариата!» находил выражение в его позиции по земельному вопросу: крестьянину необходимо создать условия, чтобы он «в мирной мелкобуржуазной обстановке имел возможность удовлетворять свои потребности трудом и торговлей с тем расчетом, чтобы в балансе крестьянского хозяйства нашли бы отражение и такие статьи расхода, как «спасение душ», поддержание «святых отцов» и прочее».[3]

Наибольшим влиянием в тот период среди мусульман Северного Кавказа пользовалось религиозно-политическое движение, во главе которого стоял шейх накшбандийского тариката Узун-Хаджи Салтинский – убежденный сторонник построения нового шариатского государства после разрушения имамата Шамиля. В Чечне самыми известными и влиятельными представителями суфиев-накшбандийа был Дени Арсанов из суфиев-кадирийа (зикристов) – Али Митаев. Авторитет этих суфийских шейхов среди чеченцев был непререкаем. Ни один партийный и советский чиновник не мог сравниться с этими людьми по степени доверия и уважения, которое питали к ним чеченцы и ингуши.  Это во многом и предрешило их трагическую судьбу. Повторялась ситуация с шейхом Кунта-Хаджи: ни одна власть не терпит конкуренции в политическом влиянии на народ.

Между тем, в России началась Гражданская война. Войска под командованием белогвардейского генерала А.И. Деникина заняли значительную часть Северного Кавказа  и подошли к Чечне. Сюда же  отступили остатки разбитой деникинцами 11-й Красной Армии, которых дружестки встретили бойцы первого чеченского коммуниста-командира Асланбека Шерипова  и его товарища из местных русских – Носова А.Ф.

В начале 1920 года противостояние между сторонниками советской власти и Узун-Хаджи достигло особого напряжения. Разрядка наступила в момент, когда красные партизаны (отряд Н.Гикало и отряд А.Шарипова) выступили  против деникинцев.

Откликнувшись на проникновенные слова воззвания Николая  Гикало помощь партизанам оказывали многие чеченские селения.  Узун-Хаджи со своей шариатской армией остался в стороне, проявив, по

убеждению чеченцев, трусость, непростительную для горцев. Последнее послужило причиной отхода чеченцев от шейха Узуна-Хаджи и примкнувших к нему чеченских националистов. Началось восстановление и укрепление Советской власти  при поддержке значительной  части  населения.

Суфийские братства накшбандийского и кадирийского толков не только не препятствовали, но способствовали историческому выбору чеченского и ингушского народов в пользу Советской власти, более того, по мнению видных большевиков  Кирова С.М. и  Орджоникидзе Г.К.,  «спасли Советскую власть на Северном Кавказе» в борьбе с  деникинцами, поверив в обещания новой власти справедливо решить национальный вопрос (создание национально-территориальной автономии) и вопрос о   возвращении  чеченцам  и ингушам  их земель и селений, отобранных  царской колониальной администрацией.

В шариатскую армию дагестанского шейха Узун-Хаджи, объявившего себя имамом и эмиром Северного Кавказа, вошла часть чеченцев, ингушей и других горцев, продолжавших не доверять России и пытавшихся реанимировать политическую цель – создание нового имамата.

Сторонники шейха Узуна-Хаджи имели свою стратегию «изгнания всех русских» («белых» и «красных») с Северного Кавказа: сначала помочь большевикам разбить белогвардейцев  (армию Деникина), а затем  разделаться с большевиками. Именно поэтому шейх договорился с красными командирами (Николаем Гикало и  Асланбеком  Шериповым) о  совместных боевых действиях против Деникина[4].  Религиозно-политическое движение, возглавлявшееся шейхом Узун-Хаджи и выступившее на стороне Советской власти, сыграло свою роль в привлечении  к ней горцев, хотя «красные  партизаны» выиграли бой с

белогвардейцами самостоятельно. Шариатская армия шейха Узуна-Хаджи  уклонилась от боевых столкновений с деникинцами, вызвав у чеченцев презрительные усмешки и обвинения в трусости. Стратегический план шейха Узуна-Хаджи  не осуществился ещё и потому, что Советская власть начала активно проводить  земельные реформы –  наделять  чеченцев и ингушей землей, возвращая им их собственные наделы и селения.

Однако   советская власть, едва укрепившись на Северном Кавказе, не без помощи мусульманских лидеров Чечни и Ингушетии, повела против них крайне враждебную политику, начав методичный отстрел  этого сословия и положив, тем самым, начало серии антисоветских восстаний.

Если кратко охарактеризовать отношение Советской власти  к мусульманам и, особенно, к мусульманскому духовенству в Чечне, то наиболее подходящим может быть слово «уничтожение».

Несмотря на огромные заслуги чеченцев и ингушей в установлении и защите Советской власти от белогвардейских полчищ генерала Деникина, в Чечне уже с  «1923 года развертывается борьба против религиозных авторитетов. Был арестован религиозно-политический деятель Али Митаев, сын шейха Бамат-Гирей-Хаджи, сторонника шариатского правления, пользовавшегося среди чеченцев значительным влиянием»[5].

Учитывая  авторитет и влияние Али Митаева, большевики включили  его в состав тогдашнего органа местной власти – ревкома Чеченской автономной области  под председательством Т. Эльдерханова. Однако вскоре стало понятно, что Али Митаев критически настроен к политике власти, в частности к проведению насильственных изъятий продовольствия у бедного горского крестьянства – так называемого «продналога» , а также  шовинистически циничной позиции Николая Гикало по отношению к чеченскому народу: изучив традиции и характер чеченцев, он использовал это не во благо, а во вред. Так, используя  чеченский обычай гостеприимства, согласно которому, всякий , вошедший в дом (двор)  чеченца, даже недруг, становится гостем,  которого хозяин обязан защищать и ценой жизни, Н. Гикало разместил своих красноармейцев в домах чеченцев под удары деникинской артиллерии. Жертвами этих обстрелов стали чеченские женщины, дети, старики.

Кроме того, Али Митаев всемерно поддерживал политическую линию Таштемира Эльдарханова на укрепление вайнахского национального единства как необходимого условия этнического самосохранения народа. Н. Гикало и русские чекисты считали, что чеченские лидеры идут против линии партии на «классовую борьбу» внутри вайнахского  общества.

Именно о таких людях, как Н. Гикало, писал К.Е. Ворошилов в письме Сталину 21 января 1923 года: «Наши велиречивые и многочисленные коммунисты, работавшие и работающие в Чечне и Горреспублике, по-моему, ничему не научились и не могли ничему научить. «Расслоение», «опора на бедняцкие элементы», «борьба  с муллами и шейхами» и прочие прекрасно звучащие вещи служили удобной ширмой для прикрытия своего убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов… дураки только могут верить в возможность проведения в Чечне всяческих «расслоений»,  «влияний через бедноту» и прочую чепуху… всякий бедняк муллу  и святош почитает во сто раз больше, чем кулака…»[6].

Однако местные большевики и чекисты типа Н. Гикало продолжали действовать методами бюрократической власти – навязывать реальной жизни идеологические штампы, совершенно неприменимые в условиях Северного Кавказа.

Искусственный поиск «врагов советской власти» и столь же искусственное нагнетание «классовых противоречий»  в вайнахской среде привели к тому, что древнейшие национальные традиции народа («белхи» — взаимопомощь, и «воталла» — передача соседу или родственнику части скота на содержание  с последующим дележом  приплода от него, что помогало более бедному нанимателю обзавестись собственным скотом) были осуждены  большевиками как форма «кулацкой эксплуатации сельской бедноты».

Понятно, что против такой линии партии выступали  и духовный  лидер Чечни Али Митаев и председатель местного ревкома Т. Эльдарханов, хорошо знавшие свой народ, его традиции и менталитет.

Этого было достаточно, чтобы подчиненные  Н. Гикало чекисты сфабриковали против Али Митаева  обвинение в якобы готовившемся под его руководством антисоветском восстании.

«Делу» Али Митаева быстро «дали ход»  и  уже в 1925 году он был расстрелян.[7]

Вообще 1925 год в Чечне стал годом политического регресса и политических репрессий: упразднена Горская советская республика  приостановлено возвращение горцам их земель и селений, отторгнутых царизмом в пользу казачества  –  всего в октябре 1920 года было переселено не более 10 процентов терских казаков[8].  Начались аресты и расстрелы «контрреволюционеров», значительная часть которых «обнаруживалась» среди политических и духовных лидеров чеченского народа.

Среди репрессированных по надуманным обвинениям в троцкизме и связях с «антисоветскими элементами» были председатель ЦИК Чеченской Автономной Области Таштемир Эльдарханов, имам Н.Гоцинский,  шейхи Каим-Хаджи Ильясов, Саид-Эмин Ансолтинский и другие. Все они были расстреляны.

«В 1929 году в подвалах ОГПУ были расстреляны более 300 представителей традиционного чеченского духовенства, также обвиненных (как и Али Митаев) в контрреволюции, антисоветизме, сектантстве.  В 30-х годах ХХ столетия репрессивными органами уничтожено до 5 %  населения Чечни,  значительную часть которого составляло традиционное духовенство. Абсолютное большинство из них … не понимало, за что их наказывают и истребляют»[9].

Советская власть, уничтожая в массовом порядке, как социальное  сословие, мусульманское духовенство – лидеров суфийских вирдов и общин, по существу, лишало вайнахский народ и без того  слишком тонкого пассионарного слоя, без которого общество оттесняется на обочину цивилизованности. Именно духовенство представляло собой наиболее образованную часть общества. «Духовное лицо представляло не только священника, — справедливо отмечает современный исследователь Чурланова П.К., —  но и судью, народного  учителя,  носителя образованности, военного вождя, борца за свободу и независимость.    Он же  владелец общественных средств и председатель комитета взаимопомощи. Идеология, культура, быт, экономика  —  все находилось в руках духовенства,  иначе говоря, в его руках находилась организация общественной жизни»[10]. Другими словами, шейхи и устазы, стоящие во главе вирдов и суфийских общин, представляли собой не только духовных пастырей, но и управленцев всей многообразной «земной» жизнью своей паствы.

Чтобы лишить мусульманское духовенство такой всеобъемлющей власти и влияния среди горских народов, требовалось многое из того, чем большевики и советская власть никогда не владели и чему так и не научились за время своего существования: во-первых, уважительному и тактичному отношению к горским народам, их культуре, традициям, национальному менталитету; во-вторых, умению убеждать в своей правоте каждодневной  позитивной  работой, а не принуждать грубой силой. Последнее тем более было неприемлемо, так как чечено-ингушский народ, по существу,  спасший Советскую власть на Северном Кавказе, доказал  ей свою верность и поддержку.

Не следует забывать, что все ключевые позиции во власти – советской и партийной – занимали русские, казаки, украинцы, грузины, то есть люди нечеченской и неингушской национальностей, немусульманского (по традиции) вероисповедания.  Поэтому каждое грубое проявление по отношению к народу, особенно по отношению к его духовным лидерам, религиозным святыням, трактовалось не столько как ошибка власти, сколько как притеснение и унижение  со стороны иноверцев, которые, пообещав справедливость, на деле возвращают колониальные порядки.

Уничтожив тончайший слой чеченской интеллигенции и мусульманских авторитетов, пользовавшихся уважением в народе, советская власть пыталась заменить их «национальными кадрами» из числа послушных, беспринципных, необразованных карьеристов, которые не только не пользовались влиянием среди населения, но вызывали презрение и насмешки. С этого времени в общественном сознании горцев формируется недоверие к советской власти, партийно-советскому чиновничеству и чекистам, вершавшим скорый и, зачастую, неправый суд над людьми.

Следующим этапом, после арестов и расстрелов представителей мусульманского духовенства,  был этап «атеизации» чеченского и ингушского населения республики: были  приняты меры по сокращению официально зарегистрированных религиозных объединений и закрытию мечетей.  Советская пропаганда преподносила этот факт  как свидетельство якобы «массового отхода верующих от религии» и победы нового (атеистического) сознания и образа жизни. На самом деле,  мусульманские общины и служители культа подвергались грубому административно-полицейскому произволу, что, разумеется, не имело ничего общего с обновлением общественного сознания и добровольным отказом от «опиума народа».

Сеть незарегистрированных мечетей, вирдов и общин в десятки раз превышала количество официально признанных властями, а на «территории  Чечено-Ингушетии количество незарегистрированных мечетей превышало в 60 раз число действующих с разрешения властей.  Политика центральных и местных властей по отношению к исламу приводила к тому, что количество  служителей культа практикующих без регистрации (так называемое  «самодеятельное духовенство»), всегда значительно превосходило число официально признанных»[11].

В годы сталинской депортации (1944-1957), ставшие для чеченского, ингушского и других репрессированных  народов тяжелейшим испытанием, влияние и роль суфийских мусульманских братств приобрели особый характер и особую значимость. При всей неоднозначности оценок их конкретной деятельности, можно с полным правом утверждать, что в целом их влияние и роль были спасительными для мусульманских народов, загнанных в сталинско-бериевские  ГУЛАГи. Следует отметить, что большинство репрессированных народов были  мусульманскими.

В тех условиях и в то время суфийские накшбандийские и кадирийские братства представляли собой единственную организованную духовно-социальную силу, способную удержать униженный и задавленный несправедливыми и жестокими репрессиями народ от морального разложения и самоуничтожения. Чечено-ингушский народ был оклеветан, обобран и выброшен на вымирание. Задача сохранения вайнахского этноса как такового вообще не стояла и никого не интересовала – ни КПСС, ни советское правительство, ни местную власть, ни мусульманский Восток, ни цивилизованный Запад.

Народу было необходимо самоорганизоваться, чтобы выжить как этносу, чтобы сохранить для будущих поколений свой родной язык, культуру, традиции, менталитет. Именно суфийские братства взяли на себя эту задачу и решали её как могли и как это было возможно.

Суфийские мюриды, проповедуя аскетизм, трудолюбие и терпимость, призывая к сохранению внутреннего достоинства  и непоколебимой веры в справедливость Аллаха, способствовали «выживанию в экстремальных условиях»[12] не только чеченцев и ингушей, но и представителей других народов – политических изгоев советской власти.

Бывали такие ситуации, когда среди депортированных вайнахов не оказывалось какого-либо вирдового братства. Чтобы сплотить и вдохновить народ, создавались новые вирды и общины. «В Семипалатинской области Казахстана, — пишут современные авторы, — среди депортированных чеченцев возникает новое вирдовое братство, руководимое Вис-Хаджи Загиевым, являющееся ответвлением вирдового братства Чиммирзы. Благодаря религиозным братствам  сохранялись обычаи, традиции, духовные ценности чеченцев. Часто мнение религиозного авторитета  для многих из них значило больше, чем слово чиновников, видевших в них врагов государства»[13].

Власти  на местах ссылки чеченцев и ингушей вынуждены были признавать влияние и авторитет суфийских братств, налаживая контакты с их лидерами (шейхами, устазами) для решения общезначимых проблем. Нельзя утверждать, что все мюриды и их религиозные наставники ставили цель и служили делу спасения народа в тяжелых условиях ссылки.

Есть основания считать, что некоторые шейхи и устазы суфийских братств сотрудничали с властями не только ради общих интересов, но и преследуя собственные,  часто корыстные.

Действительно, многое в деятельности суфийских братств было непонятно, противоречиво:  с одной стороны, суфийские шейхи и устазы всеми мерами мешали модернизации  вайнахского общества «по-советски», противодействовали государственной политике массовой атеизации  населения страны,  а с другой —  сами сотрудничали с советской властью, помогая налаживать среди «спецпереселенцев» строгое соблюдение полицейского режима и трудовой дисциплины; с одной стороны, помогали власти выявлять «бандитов» и «врагов советской власти», а с другой – спасали многих соплеменников от арестов и расстрелов, используя свои  контакты с представителями власти.

Так, Багаутдин Арсанов, возглавивший вирд «денишейховцев» (Дени Арсанова) после смерти своего отца, во время  выселения чеченцев и ингушей (23 февраля 1944 года) и позже, во время пребывания народа в тяжелейших условиях ссылки, «спас жизнь десяткам тысяч людей – детей, женщин, стариков, которым  угрожала  опасность быть расстрелянными советскими войсками»[14].

Однако  это не меняет общей позитивной оценки их роли в судьбе народов-переселенцев, точнее – «спецпереселенцев», которые не имели

никаких прав и находились под надзором силовых структур (комендатур) как «враги советской власти», «предатели» и «бандиты». Важен  был сам факт существования этих религиозных братств, объединявших людей, помогавших им морально и зачастую организовывавших для них коллективную материальную помощь.

Среди религиозных лидеров было немало достойных, грамотных  и

владевших русским языком людей, искренних патриотов своего народа и страны, которые считали,  и не напрасно, что со временем политические ошибки, допущенные в отношении чечено-ингушского и других репрессированных народов, будут исправлены и  что надо предпринять максимум усилий, чтобы сберечь морально и физически оставшихся в живых – по пути в места ссылки от голода и холода погибла треть населения.

Поэтому рассуждения о том, что позитивная роль суфийских мусульманских братств в годы сталинско-бериевских репрессий – это  искусственно созданный миф и что шейхи суфийских братств сотрудничали с властями только из личных корыстных интересов, мягко говоря, не соответствуют действительности. Нельзя забывать,  о каком времени и какой обстановке в стране и, в частности, в местах ссылки народов идет  речь. Тот факт, что вайнахский народ вернулся  на родину, сохранив себя морально, во многом заслуга религиозных братств и их лидеров. За семь лет до депортации чеченцев и ингушей, в 1937 году, по мнению известного чеченского диссидента-политолога Абдурахмана Авторханова, издававшегося иногда под псевдонимом Александр Уралов,  в Чечено-Ингушской республике было арестовано и в большинстве своем расстреляно примерно 14 тысяч человек из числа мусульманского  духовенства с известной проштампованной формулировкой: «за антисоветскую деятельность»[15].

Вовсе не мифом, а многократно доказанным историческим фактом является то, что суфийские (накшбандийские и кадирийские) вирды, братства, общины и  их лидеры, рискуя жизнью, духовно объединяли и тем самым спасали свой народ.  Помня  и высоко ценя это, чеченцы и ингуши никогда не поддавались на партийно-государственную пропаганду атеизма и осуждение «национализма», под которым понималась приверженность своим национальным традициям и обычаям. Даже большинство партийно-советского актива жило двойной жизнью: на работе – атеисты и противники «пережитков патриархальщины», а дома –  мусульмане и почитатели национальных традиций.

В этом смысле чечено-ингушский народ не поддался советской модернизации, точнее унификации под безнациональную, безрелигиозную модель общества, придуманную большевиками.

Процесс политико-правовой и моральной реабилитации репрессированных народов, в том числе чеченского и ингушского, занял многие годы и не завершен до настоящего времени.

Первые признаки ослабления репрессивного советского режима общество ощутило после смерти И.В. Сталина (5 марта 1953 года). Только через год и четыре месяца было принято Постановление Совета Министров СССР № 1439-649 от 5 июля 1954 года «О снятии некоторых ограничений в правовом положении  спецпоселенцев», в котором работающие чеченцы и ингуши получили право свободно передвигаться (по служебной необходимости, в качестве командированных) по области и стране[16]. Как известно, за годы ссылки, тысячи людей, в том числе несовершеннолетних подростков, были осуждены за то, что посетили близких в соседнем районе без разрешения комендатуры. Постановлением Совета Министров  СССР отменялись штрафы и аресты за нарушение режима. Кроме того, с учета спецпереселенцев снимались дети до десятилетнего возраста, а также молодежь старше 16 лет, зачисленная в вузы. Таких были единицы.

Следующим нормативно-правовым актом был указ Президиума Верховного Совета СССР  № 1043  «Об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны»». Тогда же, в сентябре 1954 года вышло постановление Пленума  Верховного суда СССР «О порядке пересмотра дел в отношении лиц, осужденных за побеги из мест заключения или мест обязательного  и постоянного поселения». Десятки тысяч чеченцев и ингушей были осуждены на длительные тюремные сроки только за то, что хотели в местах ссылки воссоединиться со своими семьями, высланными в разные регионы.

Некоторое послабление режима не решало вопроса принципиально, напротив, служило свидетельством узаконенного произвола. Народам давали понять, что речь может идти о помиловании, но не о политической и правовой  реабилитации. Чеченцы и ингуши оставались под надзором комендатур МВД СССР, с той лишь разницей, что отмечаться в них надо было не ежемесячно, а ежегодно.

Постепенно с учета спецпереселенцев снимались: сначала члены и кандидаты в члены КПСС, затем участники Отечественной  войны, награжденные орденами и медалями, семьи погибших фронтовиков, жены чеченцев и ингушей других национальностей  (русские, украинки и другие), одинокие инвалиды и т.д.

Одно перечисление этих документов дает представление о жестокостях сталинского режима, унижавшего и уничтожавшего миллионы советских людей и целые народы.  В 1955 году спецпереселенцам стали выдавать паспорта вместо справок и  был сделан первый призыв  чеченцев и ингушей на службу в Советскую  Армию. Среди призывников,  юношей, родившихся после 1936 года, больше 60 процентов оказалось больных туберкулезом – следствие голодного и бесправного существования народа в течение всего времени депортации, одно из следствий геноцида чеченского и ингушского народов, осуществлявшегося сталинским режимом.

На ХХ съезде КПСС, состоявшемся в феврале 1956 года, было впервые заявлено о политической и правовой реабилитации как необоснованно репрессированных  чеченского, ингушского, балкарского, калмыцкого, карачаевского народов, необходимости восстановления их  государствен-ности и организации возвращения народов на их историческую родину.

В Постановлении Президиума ЦК КПСС «О восстановлении национальной автономии калмыцкого, карачаевского, балкарского, чеченского и ингушского народов» от 24 ноября 1956 года впервые прозвучала политическая оценка репрессивной политики сталинщины в отношении целых народов,  в частности отмечалось, что  «массовое выселение целых народов не вызывалось необходимостью и не диктовалось военными соображениями,  а было одним из проявлений культа личности, грубым нарушением основных принципов национальной политики…»[17].

В процессе возвращения на родину и восстановления Чечено-Ингушской АССР было допущено немало ошибок, а главное – провокаций и откровенного саботажа решений ХХ съезда КПСС со стороны местных властей.

Складывалась очень опасная этнополитическая обстановка: с одной стороны, возбужденные долгожданной встречей с родиной, устремившиеся на Кавказ, игнорируя любые запреты и ограничения чеченцы и ингуши, а с другой –  панически настроенное русско-казачье население Грозненской области.  «Все велось и ведется так, чтобы вызвать эксцессы со стороны изгнанников и против партийно-советских организаций, и против  тех, кто заселил их селения – осетин, грузин, аварцев, русских. Эти эксцессы были, есть и, к сожалению, будут, если не изменится позиция и тактика обкома…»[18], — писал старый большевик А. Костерин.

В этой сложной этнополитической обстановке, в условиях крайнего негативно-эмоционального напряжения в обществе, нагнетаемого властями вокруг вайнахского населения, массово прибывающего в регион, не было иной силы, кроме суфийских братств и их лидеров,  которые могли сдерживать агрессивную эйфорию одних и столь же агрессивное раздражение других в связи с восстановлением национальной республики. Вновь, как и во времена депортации, значительно возрастает авторитет в народе лидеров суфийских братств, которые волею обстоятельств  и неразумной политической позиции местного партийно-советского руководства выдвигаются на ведущую роль в процессе восстановления Чечено-Ингушской Автономной Социалистической Республики.

Однако самоустраненность власти от проблем, связанных с массовым возвращением чечено-ингушского населения, нарочитое затягивание этого процесса и выдвижение надуманных запретов (например, запрет людям возвращаться именно в свои родные села, откуда они были высланы) и препонов –  все это донельзя накалило обстановку в  регионе.

23 августа 1958 года в городе Грозном вспыхнули массовые беспорядки, поводом к которым послужила ссора молодых людей в клубе рабочего поселка.

Гнев и решимость молодых  чеченцев и ингушей дать отпор шовинистам и провокаторам были очень велики: на подступах к Грозному собрались тысячи людей, готовых разогнать митинг и ответить на оскорбления чеченского и ингушского народа, которые лились из динамиков на площади в течение трех суток.

В том, что чеченцы и ингуши проявили огромную выдержку и не поддались на провокации шовинистов – огромная заслуга религиозных авторитетов – мюридов и лидеров суфийских братств. При  всем нежелании идеализировать роль  и значение этих религиозных орденов, следует признать, что  если бы не их самоотверженные усилия по сдерживанию вайнахского населения, спровоцированного казачеством и местным партийно-советским  руководством, «чеченский погром в Грозном» мог иметь трагические последствия – разрастись в  массовую кровавую бойню, на что и рассчитывали обкомовские шовинисты.

По возвращении на родину,  чечено-ингушский народ не застал ни одной действующей мечети. Сохранившиеся некоторые здания довоенных мечетей использовались  поселенцами под хозяйственные нужды – склады, мастерские, конюшни и даже свинарники. Местные власти не торопились возвращать  эти  здания  мусульманам.  Более   того, Чечено-Ингушский обком КПСС категорически воспрещал открытие мечетей.

Активная атеистическая работа партийных комитетов республики велась исключительно против ислама и мусульман, в отношении которых действовали многочисленные запреты, нарушающие советское законодательство о свободе совести. В центре  столицы Чечено-Ингушетии города Грозного возвышалась действующая православная церковь. Христианские церкви и молельные дома были разбросаны по всей республике.  Между тем,  коренному населению, составлявшему 70 процентов  населения, не разрешалось открывать и строить мечети, даже в сельских районах, где  90 процентов населения составляли чеченцы и ингуши. Причем, согласно многим социологическим исследованиям, среди вайнахского населения степень религиозности составляла от  70  до 85 процентов.

Антиисламская позиция Чечено-Ингушского обкома КПСС не могла восприниматься иначе, как ущемление  этноконфессиональных  прав большинства населения.

Власти запрещали всё: строить мечети, открыто проводить коллективные моления и религиозные обряды, посещать «святые места» — могилы известных суфийских шейхов, судить и примирять людей по нормам адата и шариата, осуществлять брачные и похоронные обряды по мусульманской традиции и  т.п. Особое неприятие власти проявляли к представителям кадирийского тариката (орден Кунта-Хаджи): запрещался не только главный ритуал этого суфийского братства – громкий зикр, но и (с 1961 года) паломничество к святым местам в Веденском и Шалинском районах, связанным с именем этого шейха. Реализация таких запретов силовыми методами, когда власти сносили бульдозером памятники шейхам или устанавливали милицейские кордоны на пути мусульман к их святыням, приводило  к неповиновению властям и открытым конфликтам.[19]

Ответственную, государственную позицию в вопросе об открытии мечетей на территории Чечено-Ингушетии заняли ученые из Института  научного атеизма Академии общественных наук при ЦК КПСС в Москве, проводившие социологические исследования по проблемам межнациональных и межконфессиональных отношений в 1965-1971 годах. На научно-практической партийной конференции в 1970 году директор Института научного атеизма  профессор А.Ф. Окулов прямо назвал позицию обкома партии ошибочной и убедительно высказался за открытие в республике зарегистрированных мечетей и религиозных мусульманских школ.  По мнению профессора, необходимо вывести из подполья ислам, чтобы оздоровить внутриполитическую обстановку в республике – межнациональные и межконфессиональные отношения.

Напомнив местным политикам о необходимости соблюдения законов страны о  правовом равноправии всех религий и попранной справедливости в отношении чечено-ингушского народа, профессор А.Ф. Окулов призвал руководство республики не препятствовать открытию мечетей, более того, взять инициативу в свои руки.     Выступление московского ученого было встречено чеченцами и ингушами с воодушевлением и получило огромный резонанс во всей Чечено-Ингушетии: русский человек, ученый-атеист, член КПСС, работающий в подразделении ЦК КПСС, высказался в поддержку мусульман.

Однако Чечено-Ингушский обком КПСС продолжал исходить из надуманного тезиса о том, что ислам является питательной средой чеченского и ингушского национализма, оправдывая грубое администрирование и беззаконие в отношении религиозных мусульманских общин. На самом деле, именно такая позиция партийного руководства республики способствовала усилению влияния религиозных лидеров (шейхов, устазов, векилей, туркхов) на вайнахское население.

Прошло почти десять лет после памятного выступления на конференции московского профессора  А.Ф.Окулова, прежде чем, в республике была, наконец, открыта первая мечеть.

Борьба за право открывать мечети для чеченцев и ингушей была скорее борьбой за справедливость, за свои гражданские права. Что касается религиозной жизни, то она протекала в рамках традиционных тарикатов.

Эпоха «развитого социализма» (60-80-е годы ХХ века) не изменила традиционно важной роли ислама и исламского духовенства в жизни вайнахов. Модернизация чечено-ингушского общества задевала исключительно внешнюю сторону жизни, не изменяя сущностную основу народа – его менталитет, обычаи и традиции.  В соответствии с потребностями «социалистического образа жизни» чеченцы и ингуши получали образование, поднимали социалистическую экономику, вступали в КПСС, «чтобы быть в первых рядах строителей коммунизма», постепенно, в очень ограниченном числе, пробивались в страту партийно-советской элиты – так называемых номенклатурных работников.

Тем не менее, национальная жизнь была по-прежнему связана с суфийскими братствами, а наиболее авторитетным мнением для большинства чеченцев и ингушей было мнение религиозных лидеров. Высокая степень религиозности среди чечено-ингушского населения и традиционно сильное влияние  суфийских  лидеров объясняются вовсе не особым религиозным фанатизмом вайнахов, а во многом столь же традиционным антагонизмом между властью и народом.  И если власть, равнодушная к духовным и материальным особенностям и потребностям чечено-ингушского народа, всегда пыталась навязать, зачастую силой, чуждые ему правила жизни, подавить его свободолюбивый дух, то шейхи, напротив, исходили из этих потребностей и опирались  в своей проповеднической и социальной деятельности на лучшие черты вайнахского менталитета, на принципы национального кодекса чести «къонахалла».

Например, желая избавить своих соплеменников от излишне больших затрат в особых случаях жизни и пресечь алчность отдельных мулл при исполнении ими определенных религиозных обрядов, наиболее авторитетные лидеры самых влиятельных и распространенных тарикатов собрались в 1969 году в Ингушетии на Совет алимов, чтобы согласовать нормы адата и шариата, применяемые в вайнахской среде.

В селении Альтиево Назрановского района собрались представители общин Кунта-Хаджи, Батал-Хаджи, Бамат-Гирей-Хаджи, шейха Дени Арсанова и др., чтобы «обновить» адаты и приблизить их к  уровню современного верующего»[20]. Были установлены не только единый порядок совершения определенных  обрядов, но и нормы выплат при заключении брака, материальной компенсации при примирении кровников и т.д.. До этого, подобное собрание состоялось в чеченском селении Старые Атаги Грозненского района. Шейхи-традиционалисты строго запретили в своем селении взимать калым на невесту свыше 300 рублей под угрозой того, что «ни один из правоверных и благочестивых служителей Аллаха не примет участия ни в радостных, ни в горестных событиях в жизни семьи, которая нарушит данный запрет»[21].

Руководитель вирда «зикристов-белошапочников» Вис-Хаджи Загаев вообще отменил для своих последователей уплату калыма за невесту на том основании, что ни в Коране, ни в Сунне нет ничего о калыме. В то же время, Вис-Хаджи запрещал браки девушек из его религиозной общины с представителями других суфийских братств. Если же такие браки были неизбежны, то молодой человек должен был стать висхаджинцем: ему не надо было платить калым, а община строила молодым новый дом, выделяла им хозяйство, и всё это  — бесплатно.

На Совете Алимов в Ингушетии обсуждались и проблемы третейских судов, которые давно и активно работали в Чечено-Ингушетии. Власти возмущало, что местное население с большим доверием относится к решению именно этих «народных» судов. Выше уже говорилось о богатых традициях, издавно существовавших  у вайнахов, относительно правовой культуры, судопроизводства. Шариат, впитавший в себя высокую культуру римского права, качественно улучшил  вайнахское правосознание. Однако для советско-партийной власти шариатское судопроизводство всегда было проявлением чего-то феодально-реакционного. В эпоху «развитого социализма» власть вела оголтелую антишариатскую пропаганду, при том, что содержание шариата и нормы   адата, мало кому из чиновников были знакомы.

В отличие от советских судов, зачастую формализованных, коррумпированных, идеологически ангажированных, а главное – игнорирующих национальные традиции и обычаи, третейский суд, осуществлявшийся религиозными лидерами суфийских общин, учитывал не только советские законы, но все тонкости национальной жизни. Очень важным в работе третейского суда, было то, что его конечной целью ставилось не столько наказание виновного, сколько примирение сторон на основе предел Мустафинов М.М ьно честного и внимательного рассмотрения дела. У третейского суда не было «судебных приставов» и «судебных исполнителей», но люди к его процессу разбирательства и решениям относились с уважением  и добросовестно исполняли. Иное расценивалось как пренебрежение национально-религиозными традициями и наказывалось всеобщим презрением.

К середине 80-х годов, накануне Перестройки, в Чечено-Ингушетии действовало   28 вирдов. Это была внушительная религиозно-политическая сила, по существу, представлявшая собой власть, параллельную советской.  Все решения советской власти  проходили своего рода цензорскую оценку со стороны лидеров суфийских братств на предмет необходимости и полезности для соплеменников-мусульман и дальнейшей поддержки или неподдержки  их реализации.

«Суфийские ордена, — писал известный английский исламовед А. Беннигсен,  — являются подлинными массовыми антисоветскими организациями, наиболее непокорными и опасными противниками советского режима, вероятными центрами религиозных и националистических движений в мусульманских странах СССР»[22].

И хотя часть этих орденов, точнее их лидеров – шейхов и устазов – сотрудничали с властями, их общий настрой не был просоветским. У чеченского и ингушского народов, как и у других двенадцати репрессированных советской властью народов, не было ни малейшего основания любить и поддерживать этот антинародный режим. «В результате политики государственного террора, из 500 тысяч чеченцев и ингушей в 1944-1950 годах умерло до 150 тысяч человек. Общие демографические потери составили 300 тысяч человек. Невосполнимый урон был нанесен национальной культуре и образованию»[23]. Советская власть по существу продолжила политику геноцида вайнахского народа, превзойдя в этом царских колонизаторов.

Суфийские братства, успокаивая народ, примиряя враждовавших кровников, сдерживая молодежь от межнациональных и иных конфликтов, объективно помогали советской власти. Но их главной заботой  было сохранить  свой народ, не дать сталинским провокаторам  из НКВД (КГБ) повода для новых издевательств и расстрелов.

После «чеченского погрома» 28-30 августа 1958 года на центральной площади Грозного, суфийские братства заметно политизировались, в том смысле, что перестали ограничиваться проблемами  внутриобщинной жизни и все активнее корректировали власть, способную, как показали события августа 1958 года, попустительствовать силам, сеящим межнациональную и межконфессиональную вражду. Сорвав планы шовинистически настроенных партийно-советских руководителей на кровавое столкновение чеченцев и русских на площади имени В.И. Ленина,

лидеры и члены суфийских братств показали власти своё превосходство нравственно-политического и организационного характера.

Тогда вмешательство ЦК КПСС нормализовало обстановку в республике. Этим лично занимался член Президиума ЦК КПСС, соратник Н.С. Хрущева – Н.Г. Игнатов, прибывший из Москвы в самые трудные для республики дни. Выслушивая оправдывавшихся местных партийных руководителей, якобы «недооценивших агрессивность пьяной толпы», которая «слегка перешла границы дозволенного», Н.Г. Игнатов, ведший специально собранный партийно-хозяйственный актив республики жестко заметил:  «Вас бы вздернули через пару дней на уличных столбах, как в Венгрии, если бы не меры, принятые ЦК КПСС»[24].

Чечено-ингушский народ, таким образом, невольно становился объектом жесткой борьбы внутрипартийных группировок, расколовших КПСС (как и весь советский народ) на сторонников сталинщины и сторонников оздоровления, обновления партии и общества, начавшихся с доклада на ХХ съезде КПСС Н.С. Хрущева о развенчании культа личности Сталина.  И поскольку все острые углы этой борьбы больно били по судьбе чеченцев и ингушей, постольку  религиозные лидеры и суфийские братства включались в политическую борьбу на стороне прогрессивно, демократически настроенной части партии и общества. Это в ещё большей мере укрепляло их влияние и авторитет.

Обобщая проблемы сохранения и функционирования ислама в Чечено-Ингушетии в советское время, необходимо подчеркнуть прежде всего, что все усилия советской власти – пропагандистские, силовые, направленные на то, чтобы заставить чеченцев и ингушей отказаться от своей  национальной и религиозной традиций  и переориентироваться на нормы советской «идейности» и советского образа жизни, оказались не просто тщетными, но давали противоположный результат.

Главная причина — в несовместимости чеченского менталитета (духовно-психологической, культурно-нравственной основы народа) с тоталитарной властью.

Следует особо подчеркнуть, что эта несовместимость не касается межнациональной и межконфессиональной сферы, в частности взаимоотношений между чеченским  и русским народами, между исламом и православием. Чеченский и русский народы всегда находили общий язык.

Более того, эта несовместимость не связана с недостающим у чеченцев опытом государственного строительства  и государственного существования, «неприученностью» чеченцев к подчинению законам, о чем в последние годы говорят и пишут многие историки и политологи. Среди вайнахов действовала многие века совершенно иная система ценностей и жесткая внутренняя структуризация, не менее сложная, чем государственная, но не требовавшая специального аппарата насилия, каковым, по существу, является государство.

Речь идет в данном случае о несовместимости национальной системы ценностей вайнахских народов с тоталитаризмом как системой насилия, с тоталитарным государством, характеризующимся вмешательством и контролем (зачастую столь же неумным, сколь грубым и жестоким) во все сферы жизни общества.

Сто лет назад, на приеме у иранского шаха в Тегеране, русский посланник заявил о том, что чеченцы разбиты, а на воздвигнутой в Чечне крепости Грозная развевается флаг  Российской империи. На что «… шах с улыбкой отвечал: «Положим, что твоя и правда, но в том я уверен, что чеченцы за веру свою будут стоять твердо и никогда русским не сдадутся»[25]. Иранскому шаху не откажешь в понимании чеченского менталитета, чем вовсе не интересовались царская власть со своей  недальновидной  политикой на Северном Кавказе.

Большевики строили, по существу, тоталитарное государство – «государство диктатуры пролетариата», в основе которого силовое подавление одной части общества – другой. Поэтому проблемы с советской властью начались с самого раннего периода её установления. С самого начала стало ясно, что конфликт между «советской диктатурой» и «вольными чеченцами» неизбежен. Именно этим объясняется столь радикальная перемена в отношениях между советской властью и чечено-ингушским народом: только вчера чеченцев и ингушей называли «героическим народом», честно и смело воевавшим за «народную власть», а через год-два он превратился в «непокорный», ненадежный», «плохой» народ. В глазах советской власти таким он оставался до последних дней её существования. Этот политический ярлык не отпал от народа до  наших дней.

За 70 лет советской власти коммунистам удалось сформировать новую генерацию людей с заданными духовно-идеологическими характеристиками: «советский человек» — это, конечно, не «ускомчел» (усовершенствованный коммунистический человек), о котором мечтали большевики, готовясь к «мировой революции». Однако в советском человеке все-таки удалось воплотить часть задуманного: советский человек-интернационалист, атеист, коллективист. Это можно было бы отнести к высоким идейно-нравственным, педагогическим  достижениям советской власти, если бы за пониманием интернационализма как отношений дружбы, равноправия и взаимоуважения между народами, не стояло полное отрицание специфически национального в культуре, традициях, образе жизни; если бы атеизм «по-советски» отвергал  религиозное мракобесие, но не религию как таковую; если бы коллективизм воспитывал не только уважение к общественному, но и к правам и достоинству личности.

Такая «советскость» воспринималась не всеми народами, в особенности малочисленными, для которых этноконфессиональная идентичность является важнейшим фактором самосохранения.  Чеченцы ревниво оберегают свои культурно-исторические и социально-психологические особенности и свою религию —  ислам. Как справедливо отмечает Р.В. Курбанов, «именно эта своеобразная духовная «несвобода» и социальная укоренённость народов Северного Кавказа внутри своих сообществ позволяла определенной части горского населения в течение долгого времени оставаться свободными от мифов советизированного массового сознания и полной идентификации себя с системой»[26].

Незадолго до начала Перестройки, в 1982 году первый секретарь Чечено-Ингушскго обкома КПСС А. Власов вынужден был признать, что «на пороге седьмого десятилетия революции за территорией Грозного до сих пор нет советской власти, она ограничена религиозными и тейповыми  лидерами, которые решают все вопросы, минуя советские органы»[27].   К концу 80-х годов ХХ столетия в Чечено-Ингушской Автономной Советской Социалистической Республике функционировало около тридцати вирдовых братств

Проявляя упорную неподверженность социалистическому атеистическому влиянию, отвергая нормы и стандарты советского общежития, чеченцы и ингуши протестовали против игнорирования их этнорелигиозных традиций и образа жизни, против власти «чужаков», не знающих и не желающих знать и уважать культуру и менталитет горских народов, подменяющих вдумчивую работу дилетантски-неэффективной, но бурной «революционной» деятельностью.

Чтобы понять причины чеченской невосприимчивости к модернизации по-советски, достаточно проанализировать некоторые конкретные решения и политические акции, осуществленные советской властью в отношении чечено-ингушского народа.

В период советской истории после установления Советской власти до Отечественной войны и депортации чечено-ингушского народа (1944) ислам в Чечне и Ингушетии претерпел значительные изменения. Четырнадцать тысяч уничтоженных представителей мусульманского духовенства в полумиллионном чеченском народе – слишком большая потеря, чтобы народ и его духовная жизнь оставались прежними. Массовая поддержка советской власти и  ожидания, связанные с её деятельностью в Чечне, сменились настороженностью, недоверием, протестом. Что касается влияния и роли ислама, то их усиление не вызывает сомнений.

Вайнахский менталитет, специфические особенности социальной организации вайнахского общества, активно использовавшиеся большевиками в войне  с белогвардейцами — воинская доблесть, верность боевому товариществу, безусловное соблюдение мужского кодекса чести, возможность расположить боевой отряд в любом вайнахском селении на правах гостей – всё это импонировало устроителям новой власти. Но их очень настораживали другие свойства чечено-ингушского характера: непоколебимое свободолюбие, полное пренебрежение авторитетами и властными регалиями, если таковые не доказаны делами, жесткая нетерпимость к насилию и неуважению личности: чеченец привык уважать своего командира, а не бояться, потому что всегда выбирал его, знал и ценил его достоинства – знания, опыт. Поэтому чеченец мог проявлять искреннее уважение и покорность своему командиру, вовсе не отмеченному лычками и орденами, а мог высмеять высокочтимого шейха, назвать его трусом и продемонстрировать ему презрение, как это было сделано в отношении Узуна-Хаджи, уклонившегося со  своей  армией от боя  с деникинцами.

Советские начальники довольно быстро поняли, что для чеченцев и ингушей реальными лидерами и авторитетами являются руководители суфийских вирдов и мусульманских общин, что «пробиться» в пространство духовной жизни вайнахов им практически невозможно и что административный опыт атеизации по меркам центральной России, здесь неприменим. У вайнахов не было богатых храмов с колоколами, которые можно было обобрать, сбросить, взорвать. Были только ценные для народа люди – шейхи, устазы, кадии, муллы, которым  доверяли и которые в большинстве своем оправдывали это доверие. Поэтому советская власть репрессировала всё сословие.     

За прошедшие два века суфийский ислам стал неотъемлемой частью чечено-ингушской национальной жизни и вайнахского национального менталитета. Ислам органично пронизал всю систему духовных ценностей  народа, прочно закрепился в традициях и обычаях, наконец, служил религиозно-политической основой национального единения и национального спасения. Поэтому все усилия  советской власти вытравить ислам из общественного сознания вайнахов были бесплодны.

Советская  борьба с исламом в Чечне и Ингушетии была тем более бесплодной, что осуществлялась, зачастую, теми же «дураками, интеллектуально  и  нравственно «убогими»,  о которых писал К.Е. Ворошилов. Обрушив  жестокие и совершенно неоправданные репрессии на малочисленную чечено-ингушскую интеллигенцию, уничтожив социальный слой, способный стать проводником идей и практики советской модернизации, советская власть ещё более упрочила положение и авторитет религиозных лидеров.

Закрывая мечети и запрещая чеченцам и ингушам открывать новые, власть загнала ислам  «в подполье», практически полностью потеряв контроль над  деятельностью мусульманских общин и суфийских орденов (братств) и их лидеров.  Вместо административно закрытых мечетей, выросла целая сеть параллельных религиозных структур и целая формация  незарегистрированных мулл – самозванцев, которые проповедовали неизвестно. Более того, запрещая чеченцам и ингушам иметь мечети, советская власть мешала формированию официального мусульманского духовенства – лояльного и контролируемого, укрепляя тем самым, неподконтрольные суфийские вирды.

«Самодеятельное духовенство» (незарегистрированные муллы)  составляли примерно две трети всех реально действовавших. Это обстоятельство сыграло негативную роль в постсоветской Чечне, когда ислам стал «выходить из подполья», а интенсивно растущее число официально признанных мечетей стало заполняться малообразованными (в светском и религиозном смысле) людьми,  неспособными к публичным проповедям и диалогам  с верующими. «Самодеятельное духовенство»,  не выдерживало конкуренции с новым (постсоветским) поколением чеченского духовенства, получившим образование в  исламских университетах мира.

И, наконец, запрещая чеченцам и ингушам иметь свои мечети и медресе для подготовки религиозно образованного духовенства, советская власть максимально сузила, практически свела на нет социальную роль и значимость ислама. Ислам в советское время превратился в «домашний», по существу лишенный легитимных возможностей влияния на социально-политическую жизнь своего народа. Поэтому в годы советской власти  ислам у вайнахов деформировался:  сфера его функционирования ограничивалась в основном  рамками семейно-бытовой и личной жизни мусульман;  политизация ислама происходила в полулегальных условиях суфийских орденов, где прекрасно сознавали антиисламский настрой власти; если столетие назад политизация ислама означала слияние его с антиколониальным и антифеодальным движением горских народов, то в советское время это означало слияние традиционного ислама (накшбандийа и кадирийа)  с политической оппозицией власти.

Запрещая чеченцам и ингушам иметь свои мечети, в то время,  как в соседних традиционно мусульманских республиках свободно функционировали и мечети, и медресе, в то время как такое право было дано Конституцией и Законом о свободе совести, советская власть превращала свои законы в фикцию, в законы «выборочного» действия, а  чечено-ингушский народ (даже после ХХ съезда КПСС) ставила вне Закона.  При таком отношении к народу у власти не оставалось морального права требовать к себе уважение: среди чеченцев и ингушей росли чувства недоверия к власти. Все это не лучшим образом отражалось на межнациональной и межконфессиональной обстановке в республике.

Подвергнув народ депортации, советская власть получила в ответ жесткую антисоветскую политизацию суфийских мюридских  братств. «В страшных условиях депортации традиционные ценности «консервировались» — чтобы как-то выжить и выстоять, люди прибегали к древним механизмам тейповой  и  вирдовой солидарности, к религии; психологически сплачивались и «закрывались», делая свой мир непроницаемым для русско-советского «начальства»[28].

Ставя многочисленные препоны  чеченцам и ингушам в получении рабочих профессий и устройстве на работу на предприятиях города Грозного и других городов республики, советская власть искусственно замедляла процесс урбанизации чечено-ингушского общества, а значит и процесс формирования национальной технической и творческой интеллигенции, управленческих кадров, партийно-советских работников и руководителей.